день не лучшим образом.

— Кстати, — сказал Ван, — давай-ка определим день твоего визита. Ее письмо нарушает мои планы. Хочешь, поужинаем в «Урсусе» в конце будущей недели? Я тебе позвоню.

— По-моему, это безнадежно, — сказала Люсетт, глядя в сторону. — Я так старалась. Воспроизвела все ее штучки (little stunts). Как актриса я лучше ее, но этого, как видно, недостаточно. А теперь возвращайся, а то они упьются в стельку твоим коньяком.

Он просунул руки в теплые полости рукавов ее мягкой кротовой шубки и мгновение держал ее, стиснув, за худенькие, обнаженные локти, глядя сверху вниз с раздумчивым желанием на ее подкрашенные губы.

— Une baiser, un seul![382] — молила она.

— Обещаешь не приоткрывать губ? Не млеть? Не трепетать, не извиваться?

— Клянусь, не буду!

Поколебавшись, Ван произнес:

— Нет, соблазн неистовый, но я все же не поддамся. Еще один кошмар, еще одну сестру, пусть даже полусестру, я уже не переживу.

— Такое отчаяние (such despair)! — простонала Люсетт, кутаясь тесней в шубку, которую инстинктивно распахнула, чтобы принять его.

— Утешит ли тебя, если я скажу, что от ее приезда ожидаю одних мучений? Что ты для меня — как райская птица?

Она покачала головой.

— Что мое восхищение тобой до боли сильно?

— Мне нужен Ван, — выкрикнула она, — а не бесплотное восхищение…

— Бесплотное? Глупышка! Взгляни хорошенько, ты можешь разок легонько дотронуться до него кончиками пальцев, в перчатке. Я сказал «кончиками пальцев». Я сказал «разок». Все, хватит! Целовать тебя не стану. Даже горящие твои щеки. Прощай, котенок! Скажи Эдмонду, чтоб вздремнул, когда вернется домой. Он мне понадобится в два часа ночи.

Темой той важной дискуссии был обмен мнениями по проблеме, пытаться решить которую иным путем Вану предстояло через многие годы. В Кингстонской клинике было подробно изучено несколько случаев акрофобии[383], чтобы затем определить, связаны ли они с какими-либо проявлениями или моментами времябоязни. Опыты дали результаты полностью отрицательные, но весьма любопытным представилось то, что единственный выявленный острый случай хронофобии по самой своей природе — метафизичности проявлений, психологической специфике и т. п. — отличался от пространствобоязни. Разумеется, единственный пациент, потерявший разум при соприкосновении с тканью времени, совершенно не мог соперничать в качестве убедительного примера с многочисленной группой словоохотливых акрофобов, и читатель, не перестающий обвинять Вана в опрометчивости и безрассудстве (изъясняясь тактичной терминологией младого Раттнера), улучшит свое мнение о нем, когда узнает, что наш юный исследователь приложил все старания, чтоб не позволить г-ну Т.Т. (тому самому хронофобу) чересчур стремительно излечиться от своего редкого и серьезнейшего заболевания. Убедившись в том, что оно ничего не имеет общего с часами или календарем, а также иными мерилами или вместилищами времени, Ван предполагал и надеялся (как может надеяться лишь открыватель истинный, страстный и поистине безжалостный), что коллеги его объяснят прежде всего плохим глазомером причину боязни высоты и что их ярчайшего акрофоба г. Аршина, который не мог соступить со скамеечки для ног, можно побудить оттуда сверху шагнуть в пустоту при помощи некого оптического трюка, когда пожарная сеть, растянутая внизу на расстоянии пятидесяти ярдов от крыши башни, кажется ковриком под ногами.

Ван предложил гостям холодный филей и галлон Уэльсийского эля — но мысли его были заняты другим, и он не блеснул в обсуждении, которое навсегда запечатлелось в его памяти серостью бездоказательности и скуки.

Гости разошлись около полуночи; еще не смолк на лестнице их галдеж и бубнеж, а Ван уж звонил в Ардис-Холл — вотще, вотще! Так он продолжал время от времени названивать до самого рассвета, потом сдался, разрешился безупречным по консистенции стулом (симметричная крестообразность которого вызвала в памяти утро перед дуэлью) и, даже не потрудившись надеть галстук (самые любимые ожидали его в новой квартире), отправился на автомобиле в Манхэттен, пересев сам за руль, едва обнаружилось, что четверть пути Эдмонд тащится целых сорок пять, вместо отпущенных тридцати минут.

То, что Ван собирался сказать Аде в немой дорофон, составляло всего три слова на английском, ужималось до двух на русском и до полутора слов на итальянском; но Аде пришлось ему доказывать, что его ошалелые попытки пробиться к ней в Ардис лишь вылились в такой мощный оркестровый «прилив», что под конец бойлер в подвале не выдержал и вовсе не стало горячей воды — никакой воды вовсе не было, когда она поднялась с постели, потому, накинув самую теплую шубку, велела Бутейану (старому, втайне ликующему Бутейану!) снести ее чемоданы вниз и везти ее в аэропорт.

В это самое время Ван прибыл на Алексис-авеню, прилег на часок, затем принял душ, побрился и чуть не оторвал, рванувшись на террасу, ручку двери, заслышав рокот благословенного мотора.

Невзирая на атлетическую силу воли, свое иронизирование над избытком эмоций и свое презрение к слезливым слабакам, Ван чувствовал, что и сам может стать жертвой неудержимых, клокочущих рыданиями приступов (порой достигающих эпилептического пика, с внезапным, сотрясающим все тело взвыванием, с неизбывно забивающей ноздри жижей) уже с тех пор, как его разрыв с Адой отозвался такими страданиями, каких он с его гордыней и эгоизмом в своем гедонистическом прошлом предвидеть не мог. Маленький моноплан (заказной, судя по его перламутровым крыльям и по недозволенным, благо неудавшимся, попыткам приземлиться посреди центрального зеленого овала в Парке, после чего, растаяв в утренней мгле, он устремился на поиск другого присеста) исторг первый всхлип у Вана, когда тот в своей «мохровке» стоял на верхней террасе (теперь уставленной кустами буйно цветущей голубой спиреи). Он простоял на еще холодной солнечной стороне до тех пор, пока кожа под халатом не задубела, что чешуя на заду у броненосца. С ругательствами, потрясая перед собой кулаками, он вернулся в тепло квартиры и опрокинул бутылку шампанского, потом позвонил Розе, спортивного вида негритянке, которую делил, и не в едином смысле, с недавно премированным шифровальщиком, м-ром Дином, безупречным джентльменом, жившим этажом ниже. В смятении чувств, с беспардонным вожделением наблюдал Ван, как вращается, напрягаясь, ее прелестная попка в кружевном обрамлении, пока Роза стелила кровать, в это время ее нижний возлюбленный, слышимый благодаря отопительной системе, мурлыкал какой-то веселый мотив (одолев, видно, дешифровку очередной татарийской дорограммы, извещавшей китайцев, где именно мы планируем высадиться в следующий раз!). Шустрая Роза навела порядок в комнате и упорхнула, а идиллическое мурлыканье Дина внахлест заглушилось крещендо (для человека с его профессией исполненным весьма топорно) всемирно известных поскрипываний, которые и дитя разберет, как вдруг звякнул в прихожей колокольчик, и вот уж Ада, белей лицом, красней губами и четырьмя годами старше, стояла перед содрогавшимся, уже рыдающим, вечным мальчиком Ваном, и струящиеся ее волосы сливались с темнотою мехов, а те были даже шикарней, чем у сестры.

Ван заготовил одну из фраз, что естественна во сне, но жалка при свете дня: «Я помню, ты стрекозой кружила надо мною»; но захлебнулся на «…козой» и пал к ее ногам, к арочным подъемам голых ножек в лаковых черных Хрустальных Туфельках, той же грудой безнадежной нежности, с той же самоотреченностью, так же открещиваясь от жизни демониакальной, точно так, как он обычно проделывал уже задним числом в самом сокровенном тайнике своего рассудка всегда, когда вспоминал ее невыносимую полуулыбку в момент прислонения лопатками к стволу того финального дерева. Невидимка из постановочной челяди уж подставил ей стул, и Ада рыдала и гладила черные Вановы кудри, пока изливался у него этот пароксизм горя, благодарности и раскаяния. Сцена могла бы длиться гораздо дольше, если бы не благословенно пришедшее на смену первому неистовству другое, физическое, возмущавшее его кровь уже