— Ах, это (подергивает плечом, подхватывая при этом упавшую бретель). — Ерунда какая. Еще как- нибудь надену новый потрясающий бикини.

— Еще как-нибудь — а Педро уедет?

— Какая жалость, — проговорила Ада. — А теперь подите, как послушный песик, принесите мне «коку»!

— Е tu?[195] — спросил Педро Марину, проходя мимо ее шезлонга. — Еще коктейль?

— Да, дорогой, но на сей раз с грейпфрутовым, не с апельсиновым соком и чуть-чуть zucchero[196]. (Вронскому) Не понимаю, почему на той странице я говорю так, будто мне лет сто, а на этой, будто всего пятнадцать? Если это ретроспекция — а это, я полагаю, ретроспекция (после «ц» у нее шло едкое «и») — тогда Ренни, или как его там, Рене, не должен знать то, что он вроде бы знает.

— Он и не знает! — воскликнул Г.А. — Это такая неявная ретроспекция. В общем, Ренни, любовник номер один, разумеется, не в курсе, что она пытается избавиться от любовника номер два, а в это время героиня только и думает, осмелится она или нет продолжать встречаться с любовником номер три, с почтенным фермером, понятно?

— Ну это что-то сложновато (sort of complecated), Григорий Акимович! — проговорила Марина, потирая щеку, ибо всегда стремилась, из чистого самосохранения, не высвечивать наиболее сложные моменты своего прошлого.

— Читай, читай дальше, потом все ясно станет! — сказал Г.А., приводя в порядок листы своего экземпляра.

— Кстати, — заметила Марина, — надеюсь, милейшая Ида не будет возражать, если мы сделаем его не только поэтом, но и танцовщиком. Педро это исполнит с блеском, хотя французские стихи читать не сможет ни за что.

— Будет возражать, — сказал Вронский, — пусть засунет телеграфный столб… себе в одно место.

Эта «телеграфная» скабрезность рассмешила Марину, которая, покатившись со смеху вроде Ады (in Ada-like ripples of rolling laughter), втайне всегда питала слабость к соленым шуткам.

— Нет, серьезно, я все-таки не понимаю, как и почему его жена — я говорю о второй жене этого типа — принимает такое положение (situation).

Вронский растопырил пальцы на руках и на ногах:

— Причем тут положение (ситуация-дерьмация)? Она в блаженном неведении насчет их романа и, кроме того, понимает, что сама — дурнушечка, толстушечка и потому, душечка, стремительной Элен противостоять не может…

— Я-то понимаю, но зритель… — сказала Марина. Между тем герр Рак снова всплыл и пристроился рядом с Адой на краю бассейна, чуть не упустив в процессе вздымания из воды бесформенные плавки.

— Позволь, Иван, и тебе доставить хороший холодный русский «кок»? — произнес Педро — в душе, видно, славный и добрый малый.

— Себе кокос заделай… — буркнул вредный Ван, проверяя, обладает ли жалкий фавн, не понявший ни слова, хоть каплей здравого смысла, после чего, самодовольно ухмыляясь, вернулся на свой матрас. Клавдий, по крайней мере, за Офелией не увивался.

Меланхоличный молодой германец пребывал в раздумчивом состоянии, не без призвука мысли о самоубийстве. Ему предстояло возвратиться в Калугано со своей Элси, которая, как считал док Эксреер, «раздродидся дройней через дри недели». Рак ненавидел Калугано, его с Элси родной городок, где в миг «взаимопомрачения» после чудной вечеринки в конторе «Духовых инструментов Музаковского» безмозглая Элси отдалась ему без остатка на скамейке, причем он, преисполненный похоти жалкий придурок, выложился на полную катушку.

— Когда уезжаете? — спросила Ада.

— В четферк. Послезавтра.

— Ну что ж. Чудно. Прощайте, мистер Рак!

Бедняга Филип сник и произнес, чертя пальцем на мокром песке, что-то непонятное, качая тяжелой головой и явно сдерживая слезы:

— Кажется… кажется… — проговорил он, — будто играешь просто роль, а что теперь говорить — забыл.

— Говорят, это со многими случается, — отозвалась Ада, — должно быть, furchtbar[197] чувство.

— И это безнадежно? Все, никакой надежды? Так теперь я умру, да?

— Уже мертвы, мистер Рак! — сказала Ада.

Во время всего этого кошмарного разговора Ада поминутно бросала косые взгляды по сторонам и заметила наконец под тюльпанным деревом, довольно-таки далеко, вот он, взбешенный Ван, стоит подбоченясь и, запрокинув голову, пьет пиво из бутылки. Оставив хладный труп лежать на бортике бассейна, Ада направилась к тюльпанному дереву, стратегически избрав путь между авторшей — которая клевала носом в шезлонге (с деревянных подлокотников розовыми грибочками свисали ее пухлые пальцы), по-прежнему не ведая, что там колдуют над ее романом, и заглавной матроной, в данный момент ломавшей голову над любовной сценой, в которой говорилось об «ослепительной красоте юной владелицы замка».

— Послушай, — проговорила Марина, — как играть эту «ослепительную красоту»? Что вообще значит это «ослепительная»?

— Бледни красот! — услужливо вставил Педро, озирая снизу вверх проходящую мимо Аду, — за это многий мужчин могут все себе отрезать.

— Ладно, — сказал Вронский, — давай разбираться с этим дурацким сценарием. Герой покидает патио с бассейном, и поскольку мы хотим делать это в цвете…

Ван покинул патио с бассейном и зашагал прочь. Свернул в боковую галерею, что вела в лесистую часть сада, незаметно переходящую в собственно сад. И тут оказалось, что Ада спешит за ним вдогонку. Приподняв локоть и обнажив подмышку с темной звездой, сдернула на бегу купальную шапочку и, тряхнув головой, выпустила на волю бурный поток волос. Люсетт, в цвете, семенила следом. Из сострадания к босым ножкам сестренок Ван изменил свой путь, перейдя с усыпанной гравием дорожки на мураву лужайки (обратно действиям д-ра Эро, преследуемого Альбиносом Невидимкой в одном из величайших английских романов)^{71}. Они нагнали его во Второй Рощице, Люсетт мимоходом подобрала сестрицыны шапочку и темные очки — темные очки томной Адочки, как можно их бросать! Аккуратная моя Люсетточка (никогда тебя мне не забыть…) положила оба эти предмета на пень рядом с пустой бутылкой из-под пива, припустила вперед снова, опять вернулась, внимательно взглянула на гроздь розовых грибков, облепивших кургузую дощечку шезлонга, исторгавшего храп. Повторение дубля, повторение экспозиции.

— Ты злишься из-за… — начала Ада, догнав его (уже заготовив фразу, дескать, в конце концов, надо же проявить вежливость к настройщику роялей, практически прислуге, у которого что-то там с сердцем, а жена — вульгарная и с претензиями, — однако Ван договорить ей не дал).

— Меня возмутили, — слова взмывали, как ракеты, — две вещи. Брюнетка, будь она хоть трижды неряшлива, обязана брить промежность, а не выставлять напоказ, и еще: девушка из приличной семьи не должна позволять всякому грязному развратнику тыкать себя под ребра, даже если вынуждена носить изъеденное молью, вонючее тряпье, не прикрывающее ее вызревшие прелести! Боже! — воскликнул он в довершение. — И зачем только я снова приехал в Ардис!

— Обещаю, обещаю, что впредь буду осмотрительней, а пошляка Педро и близко к себе не подпущу, — заверила она, энергично кивая со счастливой улыбкой и со вздохом благодатного облегчения, причина которого лишь много погодя будет терзать Вана.

— Эй, подождите меня! — взвизгнула Люсетт.

(Терзайся, мой бедняжка, мой любимый! Да-да, терзайся! Хотя все это было и быльем поросло. Приписка рукою Ады.)