подробности, чтобы продемонстрировать, что события, отбираемые для опыта, должны не только бросаться в глаза и выстраиваться в ряд (три лекции за три недели), но и соотноситься друг с другом основным признаком (злоключения лектора). Оба промежутка, по пять дней каждый, представляются мне одинаковыми впадинами, каждая наполнена до краев неподвижной сероватой мглой при слабом намеке на россыпь конфетти (которые могли бы вспыхнуть цветом, позволь я случайному воспоминанию образоваться между означенными пределами). Этот смутный континуум из-за своего нахождения среди отживших явлений не может быть ощупан, испробован, услышан, как Винова Впадина между ритмическими ударами; однако их роднит один удивительный признак: неподвижность восприимчивого Времени. Синестезия, которой я в высшей степени привержен, оказывается великим помощником в подобной задаче — задаче, теперь приближающейся к своему критическому моменту, расцвету Настоящего.

И вот над вершиной Прошлого задувают ветры Настоящего — над вершинами перевалов, восхождение к которым составляет гордость моей жизни: Амбрей, Флуэла, Фурка, явственные в моем сознании! Мгновение меняется в точке восприятия лишь потому, что я сам пребываю в неизбывном состоянии тривиального преображения. Чтоб дать себе время для времяисчисления Времени, я должен подвинуть сознание в направлении, прямо противоположном тому, в котором сам двигаюсь, — как бывает, если проезжаешь мимо длинного ряда тополей и хочется выделить и задержать один из них, и тогда зеленая масса обращается и тянется, да-да, тянется к вам каждым своим листком. Какой-то кретин у меня на хвосте.

Подобную напряженность внимания я нарек в прошлом году «Неспешное Настоящее» в отличие от приданной (Клеем в 1882 г.) этому явлению более общей формулировки «Обманчивое Настоящее». И первый термин со своей осознанной конструкцией, и второй с привычным своим потоком дарят нам секунды три-четыре того, что можно ощутить как сиюминутность. Эта сиюминутность — единственная данная нам реальность; она следует за цветистым небытием того, чего уже нет, предваряя абсолютное небытие будущего. Таким образом, практически в буквальном смысле, можно сказать, что сознательная человеческая жизнь длится всего лишь миг, ибо в каждый момент неспешного внимания к нашему собственному потоку сознания мы не можем сказать, сменится ли он другим или нет. Как ниже поясню, я не верю, что «предчувствие» («ожидание продвижения по службе или боязнь промахнуться в связях», по выражению одного мыслителя-неудачника) играет сколько-нибудь значительную роль в формировании обманчивого настоящего, как не верю и в то, что будущее трансформируется в третью створку Времени, даже если мы и в самом деле чего-то ожидаем — поворота знакомой дороги или что вот-вот возникнут две живописно крутых горы, на одной замок, на другой церковь, — чем ясней предвидение, тем меньше в нем провидческого. Если этот мерзавец сзади рискнет сейчас пойти на обгон, тут же в лоб столкнется с грузовиком, который выехал из-за поворота, и меня и весь вид от него скроет взрыв осколков стекла.

Итак, невзрачное наше Настоящее — это промежуток Времени, непосредственно и реально нами ощутимый, сохранивший свежий привкус Прошлого, воспринимаемого все же частью сиюминутности. Что касается повседневности, а также привычных удобств для нашего организма (в меру здорового, в меру крепкого, вдыхающего зеленый аромат ветерка, смакующего приятные последствия изысканнейшей пищи в мире — крутого яйца), то тут значения не имеет, что нам, возможно, не суждено возрадоваться истинному Настоящему, которое всего лишь миг нулевой длительности, этакое сочное пятно, вроде того, как жирна и типографски крупна на реальном листе бумаги геометрическая безразмерная точка. По утверждениям психологов и полицейских, средний водитель способен зрительно воспринять временную единицу в десятую долю секунды (был у меня пациент, в прошлом карточный шулер, который мог вычислить любую карту в пять раз быстрей!) Любопытно, какова долгота мгновения, требующегося для осознания крушения и для осуществления надежд. Воздействие запаха может быть совсем внезапным, а у большинства слух и осязание гораздо молниеносней, чем зрение. От тех двух, голосовавших на дороге, изрядно воняло — пуще всего от парня.

Поскольку Настоящее всего лишь воображаемый момент без осознания непосредственного прошлого, необходимо определить, что такое это осознание. Как всегда, вмешается Пространство, если я скажу, что сущность, осознаваемая нами как «Настоящее», есть постоянное возведение Прошлого, плавное и неумолимое возвышение его уровня. Какая ничтожность! Какое волшебство!

Вот они, две каменистые, увенчанные руинами горы, которые я уж семнадцать лет воссоздаю в своей памяти с декалькоманиакально[533]-романтической очевидностью — хоть и, признаюсь, не слишком достоверно; память обожает отсебятину («персональный вклад»); но легкие отклонения теперь скорректированы, и акт художественной коррекции усиливает остроту Настоящего. Острейшее чувство сиюминутности в зрительном смысле воплощается в неспешное обладание долей попавшего в поле зрения Пространства. Это единственный контакт Времени с Пространством, но отголоски его, однако, слышны далеко. Чтобы быть вечным, Настоящее должно осознавать неизбежность заполнения бесконечной протяженности. Тогда и только тогда Настоящее сопоставимо с Безвременным Пространством. Я ранен на дуэли с Подставным Лицом.

Теперь под сердечными приветствиями в гирляндах цветов я въезжаю в Монтру. Сегодня понедельник, 14 июля 1922 года, вторая половина дня, часы на руке показывают тринадцать минут шестого, часы в автомобиле — без восьми двенадцать, городские часы — десять минут пятого. Автора переполняют смешанные чувства приятного возбуждения, усталости, ожидания и панического страха. Он ходил перевалами несравненных Балкан с двумя австрийскими инструкторами и временно приемной дочерью. Большую часть мая он провел в Далмации, июнь — в Доломитовых Альпах, и там и там получил письма от Ады, извещавшей о кончине мужа (23 апреля, в Аризоне). Он пустился в путь на запад в темно-синем «аргусе», который был ему дороже всех сапфироморфоз, потому что она точно такой заказала, чтоб ждал ее в Женеве. Он дополнил свою коллекцию еще тремя виллами, двумя на Адриатике и одной в Северных Гризонах близ Ардеса. В соседней Альвене в воскресенье, 13 июля, поздно вечером швейцар отеля «Альрон-Палас» вручил ему телеграмму, с пятницы его ожидавшую:

Он отправил ей новой «молниеграммой», устремленной в женевский аэропорт, послание, заканчивавшееся последними словами ее телеграммы 1905 года; и, презрев угрозу ливня в эту ночь, выехал на машине в Во. Он летел так быстро, с такой неистовостью, что каким-то образом промахнул поворот на Оберхальбштейн у Сильвапланской развилки (150 километров к югу от Альвены); метнулся обратно на север через Кьявенну и Шплюген, в не приведи Господь обстоятельствах выехал к 19-му шоссе (ненужный крюк в 100 километров); по ошибке запилился восточнее Кура; крутанул в недозволенном месте обратно и пролетел за пару часов отрезок пути в 175 километров на запад к Бригу. Уже давно бледное зарево рассвета в зеркальце заднего вида сменилось жарким светом разгоревшегося дня, когда он петлей по новой Пфинвальдской дороге вырулил на юг к Сорсьеру, где семнадцать лет тому назад купил дом (ныне Вилла Йолана). Трое-четверо слуг, оставленных им приглядывать за домом, испарились, воспользовавшись его длительным отсутствием; и теперь с помощью двух воодушевленных хитч-хайкеров — мерзкого малого из Хильдена и его длинноволосой, немытой и вялой Хильды, — оказавшихся без гроша в здешней местности, Вану пришлось вламываться в собственный дом. Если его сообщники ожидали обнаружить внутри какое добро или выпивку, то они просчитались. Вышвырнув их за дверь, Ван тщетно попытался уснуть на голой постели и под конец поплелся в звенящий птицами сад, где, оказалось, его знакомые совокупляются в пустом бассейне; пришлось их снова шугануть. Было около полудня. Он проработал пару часов над своей «Тканью времени», зачатой в Доломитовых Альпах в «Ламмермуре» (не самом лучшем из последних его отелей). Занятия были вызваны еще и прагматичной причиной отвлечься от мыслей о тяготах счастья, ожидавшего его на расстоянии 150 километров к западу; но, оказавшись сильнее, здоровое чувство голода заставило Вана прервать свою писанину и выехать на Монтру, выглядывая по сторонам придорожный трактир.

Отель «Три лебедя», где он заказал себе три номера — 508-й, 509-й и 510-й — претерпел с 1905 года определенные изменения. Сначала его не признав, осанистый, с носом-сливой Люсьен отметил затем, что