Роберт и Рейчел Робинсоны, которые, как мне известно, собирались писать тебе через моего отца, были предпоследним ее общением в ту ночь. Последним был бармен. Встревоженный ее видом, он отправился следом за ней и, выйдя на палубу, стал свидетелем происшедшего, которое предотвратить не успел.
По-моему, неизбежно после такой утраты начинаешь ценить всякую подробность непосредственно накануне события, всякую лопнувшую нить, всякую обтрепанную оборку. Я просмотрел с нею в кинозале большую часть фильма «Замки Испании» (или что-то типа того), и, когда злодею распутнику был указан путь в последний из замков, я решил покинуть зал, оставив ее на попечение Робинсонов, которые подсели к нам во время сеанса. Я отправился спать и был разбужен около часа ночи Мор. Времени, тотчас после того, как она кинулась за борт. В пределах возможностей были предприняты попытки ее спасти, но под конец, после часа смятений и надежд, капитаном было принято вынужденное страшное решение продолжать маршрут. Будь он из взяточников, мы и по сей день кружили бы на месте катастрофы.
Как психолог я понимаю бесплодность рассуждений о том, утонула бы или нет Офелия, если б не коварный сучок{155}, пусть даже выйдя замуж за своего Вольтэманда. Объективно я считаю, что, если б В. любил ее, она бы почила в своей постели, в мире и в сединах; но так как в действительности он не любил несчастную девственницу, и так как никакая плотская нежность не может сойти за истинную любовь, и так как, что самое главное, роковая андалузка, явившаяся, повторяю, дополнив собой общую картину, осталась незабвенной, я вынужден, милая Ада и милый Андрей, прийти к заключению, что бы там ни измышлял этот негодяй, она неизбежно бы так или иначе покончила собой («put an end to herself»). В иных, более глубоконравственных мирах, нежели наш катышек дерьма, могут существовать ограничения, принципы, божественное утешение и даже особая гордость за то, что можно осчастливить, кого по-настоящему не любишь; но на этой планете подобные Люсетт обречены.
Несколько жалких пустяковин, принадлежавших ей — портсигар, вечернее платье из тюля, книга с загнутой на французском пикничке страницей, — пришлось уничтожить, так как они не спускали с меня глаз. Остаюсь ваш преданный слуга.
Сын!
Я выполнил в точности твои указания насчет письма. Твой эпистолярный стиль настолько витиеват, что я заподозрил бы некий шифр, если б не знал, что ты принадлежишь к декадентской школе словесности и состоишь в одной компании с несносным Лео и чахоточным Антоном. Мне совершенно наплевать, спал ты с Люсетт или нет; хотя от Дороти Виноземской я знаю, что дитя было влюблено в тебя. Просмотренный тобою фильм был, несомненно, «Последний загул Дон-Гуана», в котором Ада и в самом деле выступает (весьма прелестно) в роли девушки-испанки. Как будто кто сглазил карьеру нашей бедняжки. Когда фильм вышел на экраны, Говард Гул стал утверждать, что его заставили играть немыслимый сплав двух Донов; что Юзлик (режиссер) изначально замыслил построить свой «фэнтези» на дубовом романе Сервантеса; что ошметки старого сценария грязными скатавшимися шерстинками влипли в финальный сюжет; и что если внимательно прослушать звуковую дорожку, услышишь, как собутыльник в таверне дважды называет Гула «Кихоткой». Гулу удалось откупить и уничтожить некоторое количество копий, тогда как остальные были упрятаны под замок адвокатом писателя Осберха, заявившим, что линия с гитанильей украдена из какой-то его стряпни. В итоге невозможно приобрести катушки с этой лентой, которая исчезнет, как пресловутый дым, едва рассеется с провинциальных экранов. Приезжай, вместе отужинаем 10 июля. Форма одежды — фрак.
Cher ami,
Nous fumes, mon mari et moi, profondement bouleverses par l'effroyable nouvelle. С'est a moi — et je m'en souvientdrai toujours! — que presqu 'la veille de sa mort cette pauvre fille s'est adressee pour arranger les choses sur le Tobakoff qui est toujours bonde, et que desormais je ne prendrai plus, par un peu de superstition et beaucoup de sympathie pour la douce, la tendre Lucette. J'etais si heureuse de fair mon possible, car quelqu'un m 'avais dit que vous aussi y seriez; d'ailleurs, elle m 'en a parle elle-meme: elle semblait tellement joyeuse de passer quelque jours sur le «pont des gaillards» avec son cher cousin! La psychologie du suiside est un mystere que nul savant ne peut expliquer. Je n'ai jamais verse tant de larmes, la plume m'en tombe des doigts. Nous revenons a Malbrook vers la mi-aout. Bien a vous,
Cordula de Prey-Tobak[483].
Ван!
Мы были глубоко с Андреем тронуты дополнительными подробностями, сообщенными тобой в твоем дорогом (т. е. скудно оснащенном марками) письме. Мы уже получили через г-на Громбчевского послание от Робинсонов, которые не могут себе простить, что дали ей (бедняги, из лучших побуждений) те пилюли от морской болезни, передозировка которых, приправленная алкоголем, должно быть, ослабила ее способность к выживанию — если в холодной, темной воде она поколебалась в своем решении. Не могу выразить, дорогой Ван, как я несчастна, тем более при мысли, что средь садов Ардиса разве могли мы знать, что такое несчастье возможно.
Единственная любовь моя!
Это письмо никогда не будет отправлено. Оно будет лежать в стальном ларце, зарытом под кипарисом в саду Виллы Армина, и если случится ему пролежать там полтысячелетия, все равно останется тайной, кто писал его и кому оно адресовано. Оно не было бы написано вовсе, если бы не стала последняя его строчка, твой последний вопль отчаяния, воплем моего триумфа. Вся тяжесть этого ликования, должно быть… [остаток предложения канул под ржавым пятном, когда в 1928 году ларец был откопан. Далее продолжение таково: ] …опять в Штаты, я предпринял беспрецедентный поиск. В Манхэттене, в Кингстоне, в Ладоре, в десятках иных городов я неустанно искал тот фильм, который не [выцвели слова] на корабле, из кинотеатра в кинотеатр, с каждым разом открывая в твоей игре новый ракурс сладостной пытки, новые потрясения прекрасным. Это [неразборчиво] полное опровержение гнусных снимков гнусного Кима. Артистически и ардистически самый лучший эпизод — один из последних, когда ты, босая, идешь за Доном, а тот устремился по мраморной галерее навстречу судьбе, к своему эшафоту, к кровати донны Анны под черным пологом, вкруг которого ты порхаешь, моя бабочка-зегрис, поправляя комически падающую свечу, шепча восхитительные, хотя и тщетные наставления на ухо хмурящейся даме, а затем выглядывая из-за мавританской ширмы и внезапно заходясь таким естественным смехом, беспомощным и милым, что начинаешь думать, искусство не искусство без этого эротического удушья веселящейся девочки. Подумать только, испанская моя зорянка, что всего-то твоя волшебная игра длится одиннадцать минут по секундомеру, складываясь из одиночных двух-, трехминутных сцен!
Увы, уже спустилась ночь в жалком квартале мастерских и дымных притонов, когда в самый последний раз и только наполовину, так как при сцене обольщения пленка замелькала черным и съежилась, удалось мне поймать [окончание письма полностью пропало].
7
Он ознаменовал зарю безмятежного и процветающего века (больше половины которого довелось Аде и мне увидать) началом второго своего философского измышления, некого «обличения пространства» (так и не завершенного, однако составившего обзором заднего вида предисловие к его «Ткани времени»).
