незатейливая Кордула, фантастически запутанная Люсетт и дальше автоматически, по ассоциации, порочная девчонка из Канн по имени Лизетт с грудками, точно два хорошеньких нарывчика, чьими хрупкими прелестями в передвижной купальне распоряжался здоровенный вонючий братец.

Ван выключил канореон и вынул себе бренди из-за отдвижной панели, отпил прямо из бутылки, так как все три стакана были немыты. Ощутил себя будто в кольце валящихся вековых деревьев и диких чудовищ — олицетворения недостигнутых или недостижимых задач. Одной из них была Ада, от которой, он знал, не отступится никогда; ей при первом же трубном гласе судьбы он сдаст всего себя без остатка. Второй был его философский труд, столь странно тормозимый его же сильной стороной — оригинальностью литературного стиля, которым-то и выражена единственная и неприкрытая правдивость автора. Надо было все писать по-своему, но коньяк оказался чудовищен, и история мысли ощетинилась штампами, но именно эту историю ему и предстояло одолеть.

Ван понимал, что он не вполне ученый муж, однако художник до мозга костей. Парадоксальным и ненужным образом это проявилось в его «научной карьере», в его небрежно-высокомерном чтении лекций, в его ведении семинаров, в его опубликованных докладах о расстроенности ума, так что, начав этаким вундеркиндом, когда ему не было еще и двадцати, уже к тридцати одному году Ван достиг «почестей» и «положения», каких многие неимоверно трудолюбивые ученые не достигают и к пятидесяти. В самые черные моменты — как теперь — он объяснял, хотя бы частично, свой «успех» своим происхождением, достатком, многочисленными пожертвованиями, которые (как бы в развитие чрезмерного одаривания им неимущих и нищих, прибиравших номера, водивших лифты, улыбавшихся ему в коридорах отелей) он потоком обрушивал на нуждающиеся учебные заведения, на их учащихся… Возможно, Ван Вин не слишком заблуждался в своих мрачных догадках; ибо на нашей Антитерре (да и, судя по его трудам, на Терре тоже) всякое сверх меры усердное руководство, если только не тронуть ему душу внезапно возведенным новым зданием или бурным потоком финансовой помощи, предпочтет безопасную серую ученую посредственность подозрительной яркости всякого В.В.

Под соловьиные трели Ван прибыл в сказочно-постыдное место своего назначения. Как обычно, он испытал прилив похотливого возбуждения, едва автомобиль въехал в дубовую аллею меж двух рядов жизнерадостных статуй с фаллосами «на караул». Желанный завсегдатай вот уж пятнадцать лет, он даже не удосужился «протелефонировать» (новый общепринятый термин) о своем приезде. Его хлестнуло лучом прожектора: увы, нынче ночью у них гала-представление!

Обычно члены клуба велели шоферам припарковываться на специальной стоянке рядом с караульной, где оборудовалась приличная закусочная для прислуги с безалкогольными напитками и парой недорогих и непритязательных шлюшек. Но в эту ночь громадные полицейские машины заполнили гаражные отсеки, наводнив даже близлежащую рощицу. Велев Кингсли немного подождать под дубами, Ван, надев bautta[464], отправился на разведку. Любимая, в окружении стен, дорожка вскоре вывела его к широкой поляне, зеленым бархатом ведущей к большому дому. Повсюду горели веселые фонари и было многолюдно, как на Парк-авеню, — сравнение явилось тотчас, так как методы маскировки здешних хитроумных сыщиков были того же свойства, что у него на родине. Кое-кого из этих типов Ван даже внешне узнал — они патрулировали у отцовского клуба в Манхэттене всякий раз, когда славный Гамалиил (не переизбранный на четвертый срок), пребывая в состоянии скрытого от общественности слабоумия, там ужинал. Агенты изображали то же, что и обычно, — торговцев грейпфрутами, черномазых лавочников, предлагавших бананы и банджо, допотопных, или по крайней мере неуместных, «переписчиков бумаг», семенивших кругами к подозрительного вида конторам, а также неустанно передвигающихся читателей русских газет, притормаживающих на миг в отрешенности и снова, прикрывшись широко развернутой газетой «Эстотийскiя вести», продолжающих движение. Ван вспомнил, что г-н Александер Скрипатч, нынешний президент Объединенных Америк, родом из восторженных русских, как раз прилетел в Англию на встречу с королем Виктором; и не без оснований решил, что эти оба тоже здесь где-то в толпе.

Комизм узнаваемости агентов (что хоть и отвечало их допотопному взгляду на тротуарный надзор, но смотрелось нелепо здесь, в ярко иллюминированных лабиринтах английских оград) смягчал крайнее разочарование Вана, которого уж мысль, что придется заняться шалостями с этими историческими персонажами или довольствоваться бравыми девицами, каких те попробовали и забраковали, приводила в жестокое содрогание.

Тут замотанная в простыню статуя попыталась было испросить у Вана пароль, да, поскользнувшись на мраморном пьедестале, рухнула навзничь в папоротники. Проигнорировав ползающее божество, Ван вернулся ко все еще весело урчащему «джоллс-джойсу». Багровощекий Кингсли, старый испытанный друг, предложил отвезти его в другое заведение, миль девяносто к северу; однако Ван из принципа отказался и был отвезен обратно в «Албанию».

3 июня в 5 часов утра корабль Вана отплыл из Гавр-де-Грас; вечером того же дня в Олд-Хэнтспорте Ван взошел на его борт. Большую часть дневного времени он играл в теннис с Делорье, известным чернокожим тренером, а потом в дремотном отупении следил, как с дальнего ската носовой волны жаркое клонящееся солнце высвечивает золотисто-изумрудными пестринками змеистую морскую дорожку к правому борту. Решив наконец отправиться спать, Ван спустился на палубу первого класса, вкусил кое-что из фруктового натюрморта, приготовленного ему в его гостиной, попытался просмотреть в постели гранки эссе, написанного им к торжествам по случаю восьмидесятилетия профессора Антикамушкина, оставил это занятие и погрузился в сон. К середине ночи разыгрался буйный шторм, но, невзирая на ныряния и скрипы («Тобакофф» был стар и измучен жизнью), Ван умудрился спать крепким сном, и спящее его сознание откликнулось лишь приснившимся водоплавающим павлином, сперва медленно погружавшимся и вдруг, прямо у берега озера, Ванова тезки, в древнем королевстве Маранта, изобразившим кульбит наподобие нырка птицы-чомги. Потом, вспоминая этот яркий сон, Ван вывел его истоки из недавнего посещения Армении, где охотился на дичь с Армборо и с чрезвычайно уступчивой и искусной племянницей этого джентльмена. Пожелав записать этот сон, он был позабавлен тем, что все три его карандаша не просто исчезли со столика у кровати, но, в своем прерванном бегстве проделав немалый путь по голубому ковру, лежат вытянувшись в ряд на полу вдоль двери в прилегавшую комнату.

Стюард принес ему «континентальный» завтрак, судовую газету и список пассажиров первого класса. В рубрике «Туризм в Италии» газетенка извещала, что некий крестьянин из Домодоссолы наткнулся в земле на останки и сбрую Ганнибалова слона и что двое американских психиатров (имена не названы) скончались при странных обстоятельствах на ранчо в Бакалетто: старший умер от сердечного приступа, а его юный дружок покончил жизнь самоубийством. Подивившись нездоровому пристрастию «Адмирала» к горным прелестям Италии, Ван вырезал заметку и взялся за список пассажиров (красиво возглавленный той же геральдикой, что красовалась на почтовой бумаге Кордулы), проверить, нет ли в нем кого, с кем от встреч на ближайшие дни стоит воздержаться. В списке значились Робинсоны, Роберт и Рейчел, давно известные зануды (Боб, много лет возглавлявший одну из контор дядюшки Дэна, теперь удалился на покой). Блуждающий по списку взгляд Вана подплыл к «Д-ру Ивану Вину» и застыл на имени, шедшем вслед за ним. Отчего сжалось его сердце? Почему внезапно пересохло во рту? Это пустые шаблоны, приставшие достойным романистам прежних лет, полагавшим, что все умеют объяснить.

Уровень воды в его ванной, колеблясь, перекашивался, повторяя медленное качание ярко-голубого, в белых крапинках, моря в иллюминаторе его спальни. Он позвонил мисс Люцинде Вин, чья каюта находилась в середине судна на верхней палубе, как раз над ним; но трубку никто не взял. Надев белый свитер-поло и темные очки, Ван отправился ее искать. Ее не оказалось на спортивной палубе, откуда сверху вниз он увидал другую рыжую головку в холщовом шезлонге на солнечной стороне: с захватывавшей дух скоростью эта особа строчила письмо, и Вану подумалось, если когда-либо он переключится с тяжелой казуистики на легкую беллетристику, то использует образ ревнивца-мужа, наблюдающего издалека в бинокль за таким вот потоком неприкрытых чувств.

Ее не было и на прогулочной палубе, где укутанные в одеяла старики и старушки, поджидая с