– На десятое февраля, с вашего позволения. Если я удостоверюсь, что уговоренная сумма уже в банке.

– Знаете ли, синьор Батиста, – заговорил герцог после того, как убедился, что я не вру. – Возникло небольшое затруднение. Король Матиаш отказывается оплачивать столь дорогостоящий побег. Он считает, что дело это не до конца верное, и он прав.

– Получит султана, если заплатит деньги, – ощетинился я. – Никто у него не просит денег вперед.

– Да, я это и сказал Цезарю Валентину. Но остается вопрос о цене.

– Кто торгуется, ваше высочество, – король Матиаш или кто другой? – вскипел я. (Наш брат может и без церемоний: это мы нужны важным господам, а не они нам.) – Уж больно через много рук проходит это дело, больно много примазалось посредников.

– Торговался король Матиаш, синьор, и никто другой, – с ехидством ввернул герцог; любил поизмываться над людьми, вечная ему память. – Кабы только торговался, вы бы ему свечу во здравие поставили. Король Матиаш просто-напросто отказался.

– Что?! – Я не верил своим ушам. – Столько трудов положили, жизнью своей рисковали. Ну, этот, Джованни-то…

– Вот так. Отказался. Он рассчитывал, что все дело обойдется ему тысяч в десять.

– Пускай сам похищает султана за десять тысяч! – а не помнил себя. И вдруг меня словно огнем опалило: – Когда вы узнали об этом, ваше высочество?

– В октябре. В середине октября примерно. Почему вы спрашиваете, синьор?

– Потому что вы могли каким-то образом известить рас, ваше высочество.

– Не догадался. И потом я был уверен, что вы прибудете сами.

Не помню, как я вышел из герцогского дворца. Увидел, что держу в руке небольшой кошелек, и вспомнил, что Эркуле на прощание сказал: «За молчание». Не за молчание это было, можете мне поверить! Просто герцог предвидел, что мы можем опять ему понадобиться, и не хотел расставаться по-плохому – известно, что наш брат злопамятен.

Чуть не плача шагал я по темным улочкам Феррары. Мне даже стало жалко Джованни, который в мечтах уже видел себя богатым и знатным, которому целовал руку некий Саади; а больше всего разбирала меня жалость к самому себе: я же рассчитывал обзавестись собственными судами, чтобы уплыть из уголовного мира Генуи и Марселя.

Не было ли мне жаль султана Джема? Нет, не было.

К 1485 году дело Джема так осложнилось, что уже трудно было направлять его и даже за ним следить. Верно предположил брат Д'Обюссон еще в 1482 году: Джем стал главным козырем в международной политике. Короче, в указанные годы цена на этого злосчастного претендента на турецкий престол так подскочила, что вряд ли когда-либо и где-либо имело место нечто подобное.

Мы, мнимые собственники этого живого клада, сидели на Родосе, получали донесения от своих соглядатаев в Неаполе, Венеции, Иль-де-Франсе и Константинополе, сортировали и просеивали их, подсчитывали свои доходы и потери в деле Джема и все с меньшим успехом пытались воздействовать на ход событий. Судьба Джема уже решалась в сферах, находившихся гораздо выше нас. Неизмеримо выше.

Наиболее тяжким обстоятельством в международной жизни 1485–1487 годов (подчеркиваю, для нас) было вмешательство Турции. До Мехмеда Завоевателя османы оставались пришельцами, с коими никто не имел и не желал иметь ничего общего. Дело Джема многое изменило. Часть западных государств уже вступила в переговоры с султаном, и Баязид принял на себя обязательства по отношению к некоторым из них, чтобы обеспечить заточение своего брата; уже наметились некоторые обоюдные выгоды. И тотчас же началось состязание: кто кого обгонит в этом направлении.

В те годы, о которых я говорю, крупные европейские государи, с одной стороны, вели переговоры с Папством о крестовом походе против Баязида, а с другой – поддерживали с тем же Баязидом связи, осведомляли его о намерениях папы и заверяли, что не допустят такого похода. Одному богу известно, в чем эти мирские властители были более искренни: в своем желании положить конец турецкой угрозе или в стремлении зажить с турками в мире ко взаимной выгоде.

Быть может, только Папство и Матиаш Корвин не вели в те годы двойной игры – они единственные ничего бы не выиграли от мира с Турцией. Но зато ни папа, ни Корвин не были заинтересованы в согласованных действиях – каждый настаивал на том, чтобы единолично возглавить поход, дабы не уступить другой стороне славу и добычу.

Таким образом, два указанных года были заполнены борьбой Иннокентия VIII и Матиаша Корвина за Джема. А фоном для их действий служили непрерывные переговоры остальных государств с врагами Турции и с самой Турцией.

Как мы и ожидали, дело Джема накалило воздух над всей Европой, были пущены в ход неслыханные средства, поставлены на карту интересы крупнейших властителей. Сам Джем (в сущности, мало кто знал, как он выглядит, никто не воспринимал его как живое существо с определенной судьбой, собственной волей и намерениями) уже негласно превратился в некое общее достояние.

Я уже говорил вам о том, что мы согласились передать Джема Иннокентию, ибо предложенные им условия удовлетворяли нас. Папа обратился с требованием к Карлу VIII, точнее, к королевскому Совету, управлявшему Францией до его совершеннолетия. Совет на это требование ответил туманно: мол, путешествие Джема – когда так много сторон, и в особенности Баязид, заинтересованы в том, чтобы похитить его, было бы нежелательным. Совет давал понять, что для безопасности подобного предприятия необходимы огромные деньги. В ответ на что Папство тотчас умолкло, ибо момент для напоминаний о деньгах был самый неподходящий.

Итак, Иннокентий VIII вышел из игры, и она, возможно, заглохла бы надолго, если бы в нее не бросился очертя голову Матиаш Корвин. Я лично присутствовал – в качестве наблюдателя Ордена – при этой выматывающей истории и могу вам подробно о ней рассказать.

Началась она весной 1486 года. Нам стало известно, что Матиаш Корвин, воспользовавшись тем, что