чувствам? Мы обменялись с его милостью приветствиями, однако без рукопожатий или поцелуев.

– Посольство вашего султана задержалось, – начал Д'Обюссон. – Еще немного, и, быть может, не о чем было бы и вести переговоры: вокруг Джема кишат заговоры, известно ли вам это? Некоторые владетельные особы полагают, что его свобода принесет великую пользу всему христианскому миру. Можем ли мы своими слабыми силами, силами нищего Ордена, воспрепятствовать им?

Во время его речи я кивал головой, показывая, что он сообщает мне нечто хорошо известное – это во- первых, и не представляющее для нас особой опасности – во-вторых.

Не случайно – я это заметил – Д'Обюссон закончил именно словами о нищем Ордене, недвусмысленно намекнув на деньги. Быстро же шагал он к цели, машалла![21]

– Относительно заговоров, – ответил я ему через толмача, – мы были своевременно уведомлены. Баязид-хан не видит в них особой опасности, и я поясню почему: вдова Мехмед-хана не располагает большими деньгами, э султан Каитбай ее не ссудит. Джем – предприятие слишком рискованное, тогда как совершенно точно известно, что тот, кто поддерживает его, навлечет на себя гнев всесильного Баязид- хана.

– О том, стоит или не стоит вкладывать в Джема деньги, – Д'Обюссон откровенно посмотрел на меня взглядом торговца-оптовика, – станет известно в скором времени. Ведь Джем еще молод, у него впереди несколько Десятилетий борьбы! Однако имеет ли смысл доводить до этого дело?

Поверьте мне, Д'Обюссон говорил со мной в точности так. Он отбросил всякое приличие, почитая меня посланцем владетеля-варвара и находя всякие условности излишними в разговоре с мусульманином. Кто, спрашиваю я, давал право зверю считать нас зверями?

– Это вы рассудите сами. – Я подавил в себе гнев. – Сколько вам понадобится денег?

Я знал, что Д'Обюссону деньги требуются спешно, – нам доносили, что Родос изнемогает от всех пышностей, связанных с пребыванием у них Джема, а французский король (бывший, как мы подозревали, сообщником Ордена во всей этой истории) слыл большим скрягой.

И Д'Обюссон самым неосторожным образом выдал свое нетерпение.

– Мы уже рассудили, – с фальшивым достолепием произнес он, ибо это достолепие никак не соответствовало озабоченности купца, поспешающего, чтобы не дать кому-нибудь опередить себя. – Мы советовались с братией и Римом и пришли к такому решению: пока обстановка вокруг Джема не определится, пока христианству не грозит новый натиск османов, мы будем заботиться об этом несчастном принце. Обеспечим ему приличную, нет – привольную жизнь; позаботимся о том, чтобы злонамеренные люди не посягнули на его жизнь или свободу. Это, естественно, повлечет за собой расходы, но великая цель требует жертв.

– Прежде всего, ваша милость, – вставил я, – уясним, что вы называете свободой Джема.

– Прежде всего невозможность быть похищенным, – был ответ. – Мы сумеем обеспечить се лишь в том случае, если Джем будет у нас на глазах, если его будет охранять многочисленная стража, если он будет обитать в неприступной для неприятеля крепости.

Истинный ужас охватил меня при мысли о такой свободе! Не слишком привлекательная, согласитесь. Бедняга Джем, он сам засадил себя в темницу!

– А какие ручательства дает Орден, что при указанных условиях сумеет сохранить свободу Джема? Ведь при нем находятся по меньшей мере тридцать приверженцев. Как знать? Возможно, кто-нибудь из них связан с Корвином, с герцогом Савойским либо с Венецией?

– Ручательство? – Д'Обюссон даже глазом не моргнул. – Ручательства представите вы. Если сумма, которой вы покроете наши расходы на Джема, будет достаточно велика, достаточно надежна будет и его охрана. Как и наше желание не лишиться этой суммы.

Знаете ли, я участвовал – хотя мой духовный сан и избавлял меня от этого – в нескольких походах Завоевателя. Мне случалось видеть, как неверные (когда гибель их города или селения становилась неминуемой) укрывались с женами и детьми в храмы. Там искали они для себя последнюю надежду; сгрудившись вокруг священника или монаха, они заклинали его вымолить у бога чудо. Мне доводилось слышать, что они же, оказавшись под нашей властью, прятали книги и церковную утварь, отрывали от себя последний кусок, чтобы накормить своих пастырей; лишь вера служила им утешением против той силы, какой были мы.

Как всякий правоверный, а тем более – лицо духовное, я презирал их веру, ощущал великое свое превосходство над их жалкими попами. Но частицей своей души завидовал тем же самым попам – их кормили истинно верующие. Разве нас, служителей веры-победительницы, кто-нибудь кормил бы так? Быть может, оттого они и не верили нам, что быть правоверным было крайне удобно, даже выгодно?

Но в тот час, признаюсь, меня посетила иная мысль: я пожалел своих ничтожных врагов, эти тысячи гяуров, уповавших в своих страданиях на таких пастырей, как Д'Обюссон, безнадежно развращенных, безнадежно неверующих.

«Гадина! Змея ненасытная!» – подумал я. Что ни говорите, я лишь с недавнего времени превратился в государственного мужа, а до этого был нищим сыном кадия. – Сорок пять тысяч дукатов! – со злостью бросил я. – Ни гроша больше.

Д'Обюссон не сумел скрыть своей алчной радости. Она блеснула точно молния и тут же угасла, сменившись напускным безразличием.

– Всего лишь? – Д'Обюссон вскинул голову, наставив на меня свою козлиную бородку. – Так вот во что оценивает Баязид-хан свой престол?

«Бери и беги! – хотелось мне крикнуть этому разбойнику с большой дороги, которому Джем обходился самое больше в пятую часть всей добычи. – Бери, пока другие не обскакали!»

Теперь уж я не сумел сдержаться:

– Вы забываете, ваша милость, что Баязид-хану незачем платить за престол, уже ему принадлежащий. Мой султан лишь печется о том, чтобы его брат пребывал в довольстве. У каждого государя свои интересы. Если ваша милость сочтет наше предложение для себя невыгодным, мы поищем для Джема иное пристанище. На днях, не знаю, возможно, даже сегодня, Скандер-бей предложит ту же сумму Венеции. Она не может достаться двоим – либо Ордену, либо Венецианской республике. Так что предоставляем вам, христианам, решать это между собой.