Можно было бы сказать и то, что Улпан выросла без подруг, зная одни мальчишеские забавы и игры. А Шынар, с детства одетая в лохмотья, поневоле становилась замкнутой, мнительной, она стеснялась сверстниц. Они встретились и начали узнавать одна другую, и им радостно было это узнавание.

Остановиться было трудно… Гораздо веселее – продолжать брызгаться, топить, валяться в глинистой жиже, внезапно ошпаривать по мягким местам отломанной камышинкой. Измазались они уже так, что теперь невозможно было различить, кто из них мраморно-белый, а кто – шелковисто-смуглый.

– Хватит? – первой взмолилась Шынар.

– Хватит…

Они полезли в воду – отмыться, а потом вышли на берег, ни от кого не прячась, гордые своей обнаженной молодостью, своими безупречными телами, красотой и долгожданной, может быть, недолговечной, свободой.

Им жаль было расставаться с этим уходящим днем на озере, и одевались они медленно.

Вблизи от аула Улпан заметила почти готовый «алты-бакан» – качели из шести жердей и арканов. Джигиты, двое, жерди уже связали и теперь закрепляли веревки.

– Кто это? – спросила Улпан. – Разве есть у вас в ауле джигиты?

– Они из аула по названию «Больше четырех», пришли помочь. Вечером мы с тобой покачаемся.

– Что за аул – «Больше четырех»? Никогда не слыхала!

– Не слыхала? Не понимаешь?

– Понимала бы – не спрашивала!

– Что такое – четыре, знаешь? Прибавь еще один…

– Ну…

– Сколько получилось?

– Пять, сколько же еще!

– Вот пристала! – возмущенная ее непониманием, сказала Шынар. – Пять, пять! А как, по-твоему, я могу еще назвать аул старого Беспая?[53] «Больше четырех». Подожди, ты тоже будешь так называть.

– Ни за что! Ты разве не знаешь, что Есеней – это я? Я буду каждый аул называть по-человечески, своим именем. Буду говорить – аул Беспая. Я заставлю забыть название твоего аула – «Двухсемейный Туркмен». Как звали вашего предка?

Шынар замешкалась.

– А скажи… – нашлась она, – как еще можно назвать журт, обжитую местность?

– Можно – «ель».

– Вот, вот! А к слову «ель» прибавь слово, каким встречаешь мужа после долгой его поездки.

– Это, что ли, благополучно ли дошла его лошадь и не сломалась ли телега? Ат-колик аман-ба?

– Да, так говорят. А теперь выбрось оттуда «ат-колик», а слово «аман» присоедини к тому, что вместо – журт…

– Ел… Ел – аман… Еламан его звали, так?

– Так, именно так!

– Боже мой! – притворно ужаснулась Улпан. – Что ты наделала! Ты сама вслух назвала – и старого Беспая, и Еламана!

– Но ты никому, Улпан…

– Как же! На весь мир разглашу! Шынар сказала – Беспай… Шынар сказала – Еламан. Я сама слышала. Но теперь ты будешь всех называть по именам.

– Никогда!

– Всегда! И первым назовешь – Есенея.

– Ни за что!

– Назовешь в его присутствии, да…

– Я лучше умру.

– Не умрешь.

Было еще светло, и самовар снова поставили под открытым небом. Разливать чай стала Шынар, Улпан подсела к ней.

– Мы так хотим пить… – сказала она, лукаво взглянув на Есенея. – Мы так устали…

– Вижу, – сказал он.

– Шынаржан, налей мне поскорее…

Пиалы передавались из рук в руки, первую подали Есенею. А когда подошла очередь Улпан, Шынар подала ей.

– Улпан, твой чай, возьми…

Улпан, словно не к ней обращались, не только не взяла, но и не взглянула на Шынар.