Что-то тебя свое на уме, но я допытываться не стану. Прошу, исполни напоследок одно поручение. Для этого надо остаться на один день.

– Ладно, Есеке, останусь.

– Не спрашиваешь – зачем?

– Ты сам скажешь…

– Скажу… Раз уж ты согласился, поезжай к Артыкбаю. Как мой сват. Ну, чего ты испугался? Скажешь, как оно есть… Скажешь, Улпан приглянулась Есенею. А что? И постарше меня старики берут себе в токал[34] молодых девушек. А я, как и ты, старый холостяк. Только ты никогда не женился, а я, имея жену, почти десять лет один. Мне шестидесяти нет, ты сам знаешь. Ты сочинил кюй – «Алгашкым» – про первую любовь. Бывает – первая, а Улпан станет моей лебединой песней. Если потребуется, и с ней самой поговори. Ты в разговорах с девушками, с женщинами неотразим. Докажи это еще раз – для меня.

Для Мусрепа в его просьбе ничего неожиданного не было, правда, он думал, что Есеней сам займется своими делами, но, видно, побоялся отказа.

– Ладно, съезжу, раз просишь, – сказал Мусреп.

– Ты не просто съезди. Съезди так, чтобы привезти согласие. Думай не только обо мне: разве ты хочешь, чтобы навсегда опустела белая юрта, главная юрта рода сибанов?

Из всего сказанного им эти слова произвели на Мусрепа самое сильное действие. Что сибаны без Есенея?.. Десять не очень значительных аулов, рассыпанных по опушкам лесов. Есеней сделал их род влиятельным, с ним нельзя не считаться при решении степных дел. А сам он остался без наследников. Кто из родни сможет заменить его? Никто… Нет такого человека ни в одном из их аулов. И Есеней это понимает. Жалко его… И надо помочь… Но жалко Мусрепу и Улпан. Лучше выбрал бы Есеней себе другую девушку. Хотя… А той каково пришлось бы? И ее было бы жалко… Ну, шайтан! Ну почему во всех сибанских аулах нет ни одной вдовы, достойной Есенея, ни в одном ауле из десяти!

Обо всем этом Мусреп думал, уже сидя в седле, по дороге к Артыкбаю, и – жалея Есенея, жалея Улпан, жалея себя, – он слез с коня и вошел в юрту.

Улпан дома не было, и от души у Мусрепа отлегло. Значит, можно говорить о деле, не глядя в ее прекрасные, как у марала, глаза. Чтобы не тянуть время, он сразу передал слова Есенея, ничего не приукрасив и не изменив. Артыкбай, насупившись, слушал его молча, а мать, Несибели, не могла сдержаться, зарыдала и выскочила из юрты.

– Вот зачем я приехал сегодня к вам, Артеке, – закончил Мусреп. – Вам я сказал все, а ваш ответ я должен сегодня же отвезти Есенею.

Артыкбай лежал не шевелясь, как в самые тяжелые дни своей болезни – в госпитале в Стапе.

– Какой может быть ответ, Мусреп, – заговорил он, наконец. – Разве Есеней от своего отступится? Ты его знаешь не хуже, а лучше меня. Если я скажу – нет, оставит он нас в покое? Хорошо еще – он послал тебя, предупредить.

– Я могу передать, что вы согласны?

– Разве беркут спрашивает у лисы согласия, когда падает на нее с неба?

– Что же ответить Есенею? Артыкбай снова помолчал.

– Сделаем так… – решил он и, видно, нелегко далось ему решение. – Пусть Улпан – сама… Передай Есенею, пусть он сам поговорит с Улпан. Если она попросит у нас благословения, за этим дело не станет. Не трудно благословить…

Можно было бы ехать, но Мусреп ждал – не скажет ли старик еще что-нибудь. Мать плачет. Отец тоже против. Если сказать об этом Есенею, откажется ли он от своего? Нет, не откажется. А если и сама девушка ответит: нет, ни за что. Он все равно своего добьется, и только печальнее будет ее судьба…

Он ждал – и не напрасно, Артыкбай добавил:

– Мусреп, мы с тобой первый раз встретились больше двадцати лет назад. В бою я знал, если рядом Мусреп, с этой стороны я защищен… Я прошу, ты сам тоже поговори с дочкой. Помоги ей… Твой совет будет искренним, я знаю. Сегодня же поговори. Твой тезка, этот болтун, приехал к нам спозаранку и увез Улпан на охоту, за лисицами. Они собирались на озеро Тузды-коль. Как выйдешь из юрты – прямо езжай.

Он не торопился. Он ехал шагом. Мало хорошего – быть сватом, когда одни слезы вокруг, и это вовсе не слезы радости. А как говорить с Есенеем? Он непроницаем для двух вещей: от пули – заговорен, а слова, идущие против его намерений, не достигают его слуха. Сегодня утром он сказал: «Твой кюй „Алгашкым“ про первую любовь, а Улпан станет моей последней песней».

А у нее с утра было приподнятое настроение. Небольшой косяк их лошадей присоединили к табунам Садыра, и теперь не было повода часто ездить в степь. Да и после неудавшейся попытки похищения отец и мать неохотно отпускали ее. Хорошо, что заехал Мусреп-охотник и позвал ее на лис.

День наступил ясный, солнечный. Голубое небо огромным шатром накрывало землю, а тучи, устлавшие землю снежным покровом, разошлись. Обсыпанные снегом, стояли березы, словно молодые замужние женщины в белых платьях. Из-под ракитника, тоже белого, неожиданно вспорхнула белая куропатка, подняв белую, сверкающую на солнце пыль – и оголились, зачернели тонкие ветки.

Улпан была дочерью этой степи, и она тонко чувствовала не только смену четырех времен года, но и каждый оттенок, ранней, скажем, осени и поздней, когда на смену слякоти приходит пушистая белизна снежного покрова. Она радовалась поездке, хоть ее спутником и был Мусреп-охотник, который ничего, кроме насмешек, у нее не вызывал.

Поначалу и ее охватил охотничий азарт – беркут легко переламывал хребет лисам, попадающимся на пути, а попадалось их много. Но вскоре охота наскучила Улпан. Охота с беркутом на лисицу – не такое уж веселое занятие. Нет бешеной скачки, нет погони… Только следи и жди.

Улпан приходилось сдерживать нетерпение и своего нового коня – гнедого, Музбел-торы. Она хорошо понимала его состояние. Его достоинство вроде бы унижало, что в седле какая-то девчонка, не составляет четверти веса настоящего хозяина – Есенея. Он бы ей показал, как нужно скакать, если бы не железные удила… И рука, правда, у нее крепкая… Не то помчался бы, и мчался бы до тех пор, пока она не разодрала бы одежду в клочья!