любила всю эту “коллективную жизнь”, школу то и дело прогуливала… Так что я хорошо понимаю, о чем вы.

— Ну, а если хорошо понимаете — что вас тогда терзает? В чем проблема?

Она помотала головой — так энергично, что хрустнули позвонки.

— Да нет никакой проблемы! Просто… с Юки я никогда не была уверена в себе как мать. И никак не могла от этого отключиться. Думала: как же так, что она такое говорит — “в школу можно не ходить”? Когда в себе не уверен, становишься таким слабым, правда? Ведь обычно считается, что бросать школу — антиобщественно…

Я подумал, что ослышался. Антиобщественно?

— Я, конечно, не утверждаю, что прав на все сто… Кто знает, как все сложится. Может быть, ничего хорошего и не выйдет. Но мне кажется, если вы — как мать или как друг, все равно — постараетесь в реальной жизни показать своей дочери то, что вы хоть как-то связаны с ней; если сможете на практике убедить ее, что хоть как-то ее уважаете, — то она, ребенок с отличным чутьем, обопрется на вас — и запросто сделает все, что нужно, сама.

С минуту она молча брела, не вынимая рук из карманов. Потом повернулась ко мне:

— Я вижу, вы очень здорово понимаете, что она чувствует. Как это вам удается?

“Если стараешься что-то понять — что-нибудь поймешь обязательно”, — хотел я ответить, но, понятное дело, смолчал.

Она сказала, что хочет отблагодарить меня за заботу и время, которое я уделил ее дочери.

— За это меня уже с лихвой отблагодарил господин Макимура. До сих пор ломаю голову, куда мне столько…

— Но я сама хочу! Он — это он, а я — это я. Я-то хочу отблагодарить вас со своей стороны! Если этого не сделать прямо сейчас — я забуду.

— Вот и забудьте, велика беда, — рассмеялся я.

Она свернула к скамейке, присела, достала из кармана рубашки сигареты и закурила. Зеленая пачка “сэлема” размякла от пота и потеряла форму. Неизменные птицы все насвистывали неизменные гаммы.

Довольно долго Амэ сидела и курила, не говоря ни слова. Точнее, затянулась она всего пару раз — а потом сигарета в застывших пальцах просто превратилась в пепел, который упал на траву к ее ногам. Вот так, наверное, выглядит умершее Время, вдруг подумал я. Время скончалось в ее руке, сгорело и белым пеплом опало на землю. Я слушал птиц и смотрел, как по дорожкам внизу разъезжают тележки садовников. С тех пор, как мы прибыли в Макаху, погода стремительно улучшалась. Только раз откуда-то с горизонта донеслись слабые раскаты грома, но тут же стихли. Словно какой-то неведомой силой растащило на клочья свинцовые тучи — и привычное солнце вновь залило лучами землю. На Амэ была грубая хлопчатая рубашка с короткими рукавами (для работы она надевала именно эту рубашку, всегда одну и ту же, рассовывала по нагрудным карманам ручки, фломастеры, зажигалку и сигареты), темных очков она в этот раз не надела — и при этом сидела на самом солнцепеке. Однако ни слепящее солнце, ни жара ее, похоже, совершенно не волновали. Хотя в том, что ей жарко, я не сомневался: на шее поблескивали капельки пота, а на синей рубашке кое-где проступили пятнышки влаги. Но она как будто ничего не чувствовала. То ли из-за духовной сосредоточенности, то ли от душевной разбросанности — не мне судить. В общем, так прошло минут десять. Десять минут ухода из времени и пространства в абсолютную ирреальность. Но сколько бы времени ни прошло — ей было все равно. Очевидно, категория времени не входила в список факторов, что обусловливают ее жизнь. А если и входила, то занимала там самое последнее место. Что выгодно отличало ее ситуацию от моей. Я опаздывал на самолет — и хоть ты тресни.

— Мне пора, — сказал я, взглянув на часы. — Перед вылетом еще за машину расплачиваться, поэтому лучше приехать пораньше.

Она поглядела куда-то сквозь меня, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на чем-нибудь. Именно это выражение я не раз замечал на мордашке Юки. Из серии “Как бы ужиться с этой реальностью?” Что ни говори, а общих привычек и склонностей у мамы с дочкой хватало.

— Ах, да. Вы же торопитесь. Я забыла, — сказала она. И медленно покачала головой: раз влево, раз вправо. — Простите, задумалась о своем…

Я встал со скамейки и тем же маршрутом пошел обратно к коттеджу.

Они вышли проводить меня — все трое. Я наказал Юки поменьше объедаться мусором из всяких “макдональдсов”. Та в ответ только губы поджала. Ладно, подумал я. Если рядом Дик Норт — надеюсь, хоть за это можно не беспокоиться.

Я развернул машину, глянул в зеркало заднего вида. Странная троица. Дик Норт, задрав руку повыше, энергично размахивал ею из стороны в сторону. Амэ вяло покачивала ладошкой, уставившись в пространство перед собой. Юки, отвернувшись вбок, ковыряла носком сандалии какой-то булыжник. И в самом деле — команда случайно встретившихся бродяг, затерянная на задворках нелепого Космоса. Просто не верилось, что я сам до последней минуты числился в составе их экипажа. Но дорога вскоре вильнула влево, и их отражения исчезли. Впервые за долгое время я был совершенно один.

Я наслаждался одиночеством. Это вовсе не значит, что меня, к примеру, напрягало общество Юки. Просто — очень неплохо бывает иногда остаться одному. Ни с кем не советуешься, прежде чем что-нибудь сделать. Ни перед кем не оправдываешься, если что-то не получилось. Глупость сморозил — сам пошутишь над собой, сам же и посмеешься. Никто не упрекнет — мол, ну и дурацкие у тебя шуточки. А скучно станет — упрешься взглядом в пепельницу, и дело с концом. И никто не скажет: “Эй, ты чего на пепельницу уставился?” В общем, не знаю, хорошо это или плохо — к одинокой жизни я уже слишком привык.

Как только я остался один, цвета и запахи вокруг совсем немного, но изменились. Я вздохнул поглубже — и почувствовал, что в груди стало просторнее. Наконец, нашарив по радио джазовую волну, я ощутил себя совсем свободно — и под Ли Моргана с Коулменом Хоукинсом погнал машину к аэропорту. Тучи, еще недавно застившие все небо, теперь расползались, как крысы по углам, прижимаясь рваными клочьями к горизонту. Неутомимый пассат, поигрывая листьями пальм у дороги, уносил эти тучи все дальше и дальше на запад. “747-й” набирал высоту под крутым углом — точно огромный серебряный гвоздь, зачем-то заброшенный в небо.

Я остался один — и все мысли повылетали из головы. Я чувствовал, что в голове вдруг резко полегчало. И мое бедное сознание не в состоянии справиться с такой разительной переменой. Но все-таки — не думать ни о чем было очень приятно. Вот и не думай, сказал я себе. Ты на Гавайях, черт тебя побери — зачем здесь вообще о чем-то думать? Я выкинул из головы все, что в ней еще оставалось, и сосредоточенно погнал машину вперед, насвистывая “Stuffy” — а потом и “Side-Winder” — свистом, напоминающим средней силы сквозняк. Ветер на спуске при ста шестидесяти в час завывал, как безумный. После съезда с холма дорогу вывернуло под резким углом — и передо мною во весь горизонт разлилась свежая синева Тихого океана.

Итак, подумал я. Вот и закончился отпуск. Плохое ли, хорошее — все когда-нибудь да заканчивается.

Добравшись до аэропорта, я вернул машину, зарегистрировался у стойки “Всеяпонских Авиалиний” и напоследок, отыскав телефон-автомат, еще раз набрал загадочный номер. Как я и предполагал — никакого ответа. Лишь тоскливые гудки, готовые впиваться мне в ухо до бесконечности. Я повесил трубку и какое-то время простоял, уставившись на автомат. Насмотрелся, плюнул и, перейдя в зал первого класса, принялся за джин-тоник.

Токио, подумал я. Но ничего привычно-токийского в памяти не всплывало.