оказался здесь по своей воле. Для меня Триумфальная арка всегда была символом чего-то далекого и несбыточного. Я уже спрашивал себя, правильно ли было вот так, походя, взирать на этот монумент, когда машина въехала на площадь, мощенную плиткой: «Площадь Согласия», — сказал вполголоса водитель. Площадь тонула в мягком оранжевом свете фонарей. Взглянув на противоположный конец площади, я заметил вдали Эйфелеву башню. Вдоль улиц дома выстраивались в безупречную линию. Это был город, который заставлял вас реально осознать законы перспективы. Я впервые открывал для себя городской пейзаж, который намного превосходил возможности невооруженного глаза и, казалось, душил меня, в то же время сообщая мне странное мазохистское чувство защищенности.

Отель располагался в четырех-пяти кварталах от Сены. От взгляда на величественные люстры, свисавшие с потолка, кружилась голова; их свет отражал мрамор, устилавший пол в холле. Стойка приемной казалась крошечной по сравнению с размерами всего помещения. Было уже поздно. Консьерж быстро уладил все формальности, дав мне заполнить карточку гостя. Лифт представлял собой редкостную древность, которая подозрительно кряхтела и поскрипывала, поднимаясь наверх. Вход в кабину преграждала металлическая решетка.

— Этот отель был построен триста лет назад, и если интерьеры много раз обновлялись, то все устройства и приспособления остались, пожалуй, с самой постройки, — объяснил мне подносчик, взявший мои чемоданы. — Особенно хочу привлечь ваше внимание к ванной комнате, у нее своя история, ее называют «римскими банями», — прибавил он.

Я дал ему десять франков чаевых, которые он вежливо принял, не скрывая благодарности. В окно открывался вид на фонтан, расположенный посреди внутреннего садика, и улицу, на которой совершенно никого не было. Я растворил окно. Вдали слышался приглушенный шум автомобилей. В комнату ворвался свежий сухой воздух с улицы, настолько сухой, что я почувствовал, как он проник мне под кожу. Я отошел от окна и направился в ванную. Взглянул на себя в зеркало. «Ну что, продержишься?» — спросил я у изможденного лица, моего собственного. Я уже совсем не понимал, что я здесь делаю, и, глядя на свое отражение, готов был заплакать. Разбирать чемоданы не было никаких сил. Я достал бумажник и вытащил остатки кокаина, насыпал дорожку и сразу втянул ее носом. Затем позвонил в Токио. Кейко Катаока ответила сонным голосом:

— Вы в Париже?

— Да.

— Там сейчас ночь, не так ли?

— Два часа.

— Что он вам сказал?

Я вкратце изложил ей свой разговор с Язаки. То. что, по его мнению, отличало их. ее и Рейко, поездку в Марокко. Потом сообщил ей то, что рассказал мне Ган. Я не упоминул ни о бомже-японце, уроженце кансаи, этом парне с длинными лохмами, ни о свертке, который передал мне Язаки для Рейко.

— Ах так! Он вам заявил, что Рейко ничего у него не взяла?

— Да.

— А вы, что вы об этом думаете?

Я не знал, что ответить. Я не понимал, какие чувства она испытывает по отношению к Рейко. Я только помнил, что она расплакалась, сказав: «Это все из-за этой девки… из-за этой девки…» — когда я сообщил ей, что Язаки стал бомжом.

— Не знаю, пригодится ли вам то, что я сейчас скажу, но знайте, что, когда мы вместе путешествовали, этот человек был невероятно богат. А потом он встретил Рейко Сакурэ и внезапно сгинул. Сейчас он бомж. Вот чего мне никак не понять.

Казалось, Кейко Катаока возмущена. Она как будто упрекала меня в том, что я ничего не разузнал, тогда как она отправляла меня именно за сведениями о Язаки и Рейко.

— Не знаю, правильно ли вы поняли то, о чем я вас просила.

Я услышал в трубке мяуканье. «Сядь сюда и обожди, это очень важный разговор, понимаешь?» — Кейко Катаока говорила с котом. Она обращалась с ним гораздо любезнее, чем со мной. Когда же я промямлил: «Но… видите ли… Ган сказал мне, что ничего не знает», — она заорала:

— Да что ты несешь, идиот! Этот Ган — паршивое дерьмо, вечно он занят, а на самом деле живет за счет прав, которые заполучил на фильмы и комедии этого человека. У него таланта ни на грош, и при этом он торчит в Нью-Йорке и строит из себя сноба. А ты проглотил все, что эта мразь тебе наплела, выдаешь мне эту чушь как ни в чем не бывало и думаешь вот так выкрутиться? Этот Ган — просто сноб, который даже соврать как следует не умеет. Если бы ты был более внимателен, ты бы это почувствовал и понял, что он пытался скрыть за своими россказнями.

— Да. Да, — отвечал я, как какой-то безмозглый слуга.

— Говори! Скажи хоть что-нибудь!

Это был приказ. Я чувствовал, как начинает действовать кокаин, который я принял, прежде чем позвонить, как он расходится по всему телу, вызывая мазохистские фантазмы, постепенно овладевающие моим существом. Мозг мой пробивали мгновенные вспышки: бедра женщины, то ли Кейко Катаоки, то ли какой-то другой, туфля на шпильке, соблазнительные части женского тела, кружевное белье, средства макияжа. Я пребывал в таком состоянии, что не мог бы даже сказать, зачем я приехал в Париж. Не мог осмыслить, что больше ничего не понимал. Я пытался что-то сказать и в конце концов повторил слово в слово наш разговор с Язаки: «Язаки сказал мне, что не понимает, почему я этим занимаюсь. Тогда я сказал ему, что Кейко Катаока просила меня побольше разузнать о нем, заставить его говорить. Я также сказал ему, что не понимаю, зачем я должен ехать в Париж и встречаться с женщиной по имени Рейко».

— Этот человек обвел вас вокруг пальца! Я узнаю его манеру действовать! Я начинаю сомневаться, что вы поняли, какие чувства владели мною, когда я предложила вам эту миссию и вы согласились.

Голос ее изменился. В нем звучала грусть. Чувства Кейко Катаоки до сих пор оставались для меня неясны. Я так и не понял, что заставило меня выслушать ее рассказ. Эта история накрыла меня, как волна; личность этой женщины обратила меня в ничто. Я был теперь просто марионеткой. Я желал лишь одного — чтобы мной управляли. Я хотел, чтобы Кейко Катаока властвовала надо мной, ясно осознавая лишь это желание — быть у нее в подчинении. Вот почему я находился сейчас в Париже.

— Когда я говорю «мы», то под этим «мы» имею в виду этого человека, Рейко, это дерьмо Гана и себя саму. Когда мы отправились на фестиваль в Италию…

Пальцы ног с ногтями, накрашенными лаком, отливавшим металлическим блеском, голова с копной очень светлых волос, покоящаяся на изгибе чьей-то спины, две лодыжки, затянутые в чулки, торчащая вишня возбужденного соска… воспоминание о фотографии Гана вдруг вклинилось в этот поток бессмысленных картин, мелькавших у меня перед глазами. Я так долго рассматривал эту фотографию, что мог уже представить себе выражение лица каждого, кто был на ней запечатлен, вплоть до мельчайших подробностей пейзажа. На заднем плане виднелось какое-то белое здание, а за ним — море. Язаки был в солнечных очках, Ган стоял, Кейко Катаока смотрела в землю, а Рейко, должно быть ослепленная ярким светом, так сильно жмурилась, что на лбу у нее были видны морщинки. Снимок был сделан на Сицилии.

— В то время мы отправлялись развлекаться каждый вечер и возвращались уже поздно ночью. Наркотиков мы почти не принимали, Он сказал, что нам следует полностью, и телом и душой, посвятить себя итальянской кухне. Конечно же, он лгал, он просто смертельно устал. Мы взяли напрокат спортивную итальянскую машину, чтобы прокатиться до поселка Корлеоне или подурачиться, разыгрьшая проституток, промышляющих на подходах к дискотеке. Мы здорово повеселились! Поездка длилась всего неделю, и, если вдуматься, это было наше последнее с ним путешествие. В начале нашей связи мы часто отправлялись куда-нибудь вдвоем, потом я поняла, что ему все больше хочется взять с нами еще и Рейко. Я никогда не возражала, ни одного упрека, даже если мне совершенно нечего было сказать этой девице. Я прекрасно знала, чего она стоила. И нисколько от этого не страдала. Иногда мы занимались любовью втроем, иногда вдвоем, а третий наблюдал. Несмотря ни на что, нам удавалось сохранить некое равновесие в наших отношениях. Как-то вечером, после возвращения с очередной гулянки, когда Ган отправился к себе, этот человек завел с нами обеими разговор, почти как отец, напутствующий своих дочерей накануне свадьбы: «Кейко и я, мы очень похожи, мы прирожденные садисты и обладаем очень чутким пониманием того, что означает сущность другого, вот почему мы так хорошо ладим друг с другом, но именно поэтому нам совершенно невозможно все время быть вместе. Ты же, Рейко, другая…»