свою — в ту, на которой было пять пальцев.

— Когда тебе обратно в Токио?

— На той неделе. Экзамен…

Молчание.

— Зимой я приеду снова. На рождество. У меня день рождения 24 декабря.

Она кивнула, будто думая о чем-то своем. Потом спросила:

— Ты Козерог?

— Да. А ты?

— Я тоже. 10 января.

— Знак почему-то не самый благоприятный. Иисус Христос тоже Козерог.

— Ага…

Она перехватила мою руку поудобнее.

— Кажется, я буду без тебя скучать.

— Но ведь мы еще встретимся…

Она не отвечала.

Склады тянулись один другого ветше; между кирпичами прилепился скользкий темно-зеленый мох. Высокие, темные окна закрывали массивные решетки; на покрытых ржавчиной дверях висели таблички торговых фирм. Вдруг сильно запахло морем, и склады кончились. Кончилась и ивовая аллея — казалось, деревья выпали, как больные зубы. Мы перешли железнодорожную колею, поросшую травой, уселись на каменных ступенях заброшенного мола и стали смотреть на море.

Перед нами горела огнями доков верфь. От нее отходило неказистое греческое судно — разгруженное, с поднявшейся ватерлинией. Белую краску на его борту изъел красной ржавчиной морской ветер, а бока обросли ракушками, как струпьями. Довольно долго мы глядели на море, небо и корабли, не роняя ни слова. Вечерний ветер с моря колыхал траву, а сумерки медленно превращались в бледную ночь. Над доками замигали звезды.

После долгого молчания она сжала левую руку в кулак, и несколько раз нервно ударила ей по ладони правой. Потом подавленно уставилась на покрасневшую ладонь.

— Всех ненавижу, — произнесла она одиноко.

— И меня?

— Извини, — она смутилась, взяла себя в руки и положила ладонь обратно на колено. — Ты не такой.

— Не настолько, да?

Она кивнула со слабым подобием улыбки и мелко дрожащими руками поднесла огонь к сигарете. Дым хотел окутать ее волосы, но его унес ветер и развеял в темноте.

— Когда я сижу одна, то слышу разных людей, которые со мной заговаривают. Одних я знаю, других нет… Отец, мать, школьные учителя — разные люди. Я кивнул.

— И говорят всякую гадость. Хотим, чтобы ты умерла, и так далее. Или вообще грязь какую-нибудь…

— Какую?

— Не хочу говорить.

Сделав две затяжки, она погасила сигарету кожаной сандалией и легонько надавила на глаза кончиками пальцев.

— Как ты думаешь, я больна?

— Даже не знаю, — покачал я в растерянности головой. — Но если это беспокоит, то лучше врачу показаться.

— Да ладно. Не обращай внимания.

Она закурила вторую сигарету. Потом попыталась рассмеяться, но смех у нее вышел неважный.

— Я тебе первому про это рассказала.

Я взял ее за руку. Рука продолжала мелко дрожать. Между пальцами выступили капли холодного пота.

— А врать-то очень не хотелось на самом деле…

— Я понимаю.

Мы снова замолчали и тихо сидели под звук мелких волн, ударявшихся о мол. Так долго сидели, что и не вспомнить, сколько.

Когда я заметил, что она плачет, то провел пальцем по ее мокрой от слез щеке и обнял за плечи.

Я давно уже не помнил, как пахнет лето. Я соскучился по запаху морской воды и далеким паровым свисткам, по прикосновению девичьей кожи и лимонному аромату волос, по дуновению сумеречного ветра и робким надеждам — соскучился по летнему сну. Однако теперь все было иначе, чем раньше. Все отличия маленькие — а в целом непоправимые. Совсем как калька, навсегда соскользнувшая с оригинала.

Чтобы дойти до ее дома, нам потребовалось полчаса.

Вечер стоял замечательный. Поплакав, она чудесным образом повеселела. По пути к ее дому мы заходили во все магазины подряд и покупали всякую дребедень. Мы купили земляничную зубную пасту, цветастое пляжное полотенце, несколько датских мозаичных панно, шестицветный набор шариковых ручек и, таща все это в гору, иногда останавливались, чтобы оглянуться на порт.

— А машину ты так и бросил?

— Потом заберу.

— А завтра утром не поздно?

— Да без разницы!

Остаток пути мы проделали, не торопясь.

— Не хочу сегодня оставаться одна, — сказала она, обращаясь к булыжникам мостовой.

Я кивнул.

— Только ты ведь тогда ботинки почистить не сможешь?

— Ничего, пусть сам иногда чистит.

— Интересно, почистит или нет?

— А как же? Он у меня человек долга!

Ночь была тихая.

Медленно ворочаясь, она уткнулась носом в мое правое плечо.

— Холодно.

— Как это «холодно»? Тридцать градусов!

— Не знаю. Холодно, и все.

Я подобрал сброшенное к ногам одеяло и укутал ее по плечи. Она вся тряслась мелкой дрожью.

— Плохо себя чувствуешь?

Она мотнула головой:

— Мне страшно.

— Страшно чего?

— Всего. А тебе не страшно?

— Абсолютно.

Она помолчала — будто взвешивая мой ответ на ладони.

— Хочешь секса?

— Угу.

— Извини. Сегодня нельзя.

Я молча кивнул, не выпуская ее из объятий.

— Мне только что операцию сделали.

— Аборт?

— Да.

Она ослабила руку, которой обнимала меня за спину, и кончиком пальца начертила несколько кружочков у меня на плече.

— Странно… Ничего не помню.