— Да, я сейчас не в себе, это правда, — говорю я, разглядывая круг на земле. — Никак не могу определиться. Понять, что за человек я был когда-то. И сколько сил остается, когда забываешь себя... Здесь, в Городе, у которого своя сила и свои ценности. Как и ты, я с приходом зимы тоже слабею. И уже не верю в себя, как раньше...
— Да нет же, все не так! — спорит со мной моя тень. — Себя-то ты не теряешь. Просто от тебя скрыли память о том, кто ты на самом деле. Поэтому ты и запутался. Но запомни одно: ты не ошибаешься. Даже если потерял память, твое «я» выведет тебя куда нужно. Оно с тобою всегда, потому что твоему телу для любого поступка нужен вопрос «зачем». А если уж совсем просто, — от себя ты не уйдешь никуда. Ты — это ты. Нужно только верить в себя. Иначе тебя унесет во внешний, чужой мир, и ты не найдешь дорогу обратно до конца жизни.
— Я попробую, — обещаю я.
Моя тень кивает, поднимает голову, долго разглядывает небо. И, ничего не найдя в нем, закрывает глаза.
— Когда я не знаю, куда идти, я всегда вспоминаю птиц, — говорит моя тень. — Глядя на них, я понимаю, что не ошибаюсь. Птицам плевать на порядки в Городе. Ни Стена, ни Ворота, ни зов охотничьего рога не собьют их с пути. Когда звучит рог, ты, надеюсь, смотришь, что в это время делают птицы...
Я слышу, как Страж окликает меня. Время свидания истекло.
— Ты пока не приходи, — шепчет мне тень на ухо. — Когда надо будет, я сам устрою встречу. Этот Страж себе на уме; будем часто встречаться — обязательно что-нибудь заподозрит. Тогда всему плану конец. Поэтому делай вид, будто у нас с тобой разговор не клеится. Понятно?
— Понятно, — киваю я.
— Ну как? — спрашивает Страж, когда я возвращаюсь в Сторожку. — Очень весело разговаривать с тенью, которую давно не видел?
— Не знаю... — качаю я головой.
— Вот и я о том же, — удовлетворенно кивает он.
25
Лезть по веревке оказалось проще, чем карабкаться по лестнице жаббервогов. Я отталкивался ногами от скалы, то и дело повисая в пространстве, перехватывал веревку повыше, подтягивался и рывок за рывком поднимался вверх. Прямо сцена из «Аламо»63. Ну разве что веревка в кино без узлов. На веревку с узлами зритель не клюнет.
Время от времени я задирал голову и смотрел на огонек ее фонаря, но не мог разобрать, сколько еще осталось. Рана на животе пульсировала в такт сердцу. Ушибленная голова раскалывалась на куски. Боль не мешала лезть по веревке, но и униматься вроде не собиралась.
Луч ее фонаря становился все ярче. Хотя, если честно, мне это только мешало. К темноте я уже привык, а на свету начал соскальзывать, теряя ориентировку. Выступы в скале на свету казались ближе, а тени — глубже. Да и просто слепило глаза. Что ни говори, даже человеческое тело приспосабливается к новым условиям. Стоит ли удивляться тому, что научились вытворять в темноте жаббервоги.
Узлов через шестьдесят или семьдесят я наконец дополз до цели и, подтянувшись на руках, выбрался на каменную площадку, как пловец на бортик бассейна. От веревки руки совсем занемели, и подтягиваться пришлось очень долго. Словно я только что проплыл кролем километр или два. Толстушка помогала мне, таща за ремень.
— Ну, слава богу! — воскликнула она. — Если б не веревка, мы бы минут через пять утонули.
— Очень мило, — выдавил я, без сил распластавшись на земле. — Вода высоко поднялась?
Она осветила скалу под ногами, взялась за трос и вытянула его из пропасти. Где-то с узла тридцатого он стал насквозь мокрым. Она была права: проползи мы по лестнице еще пять минут — и нам стало бы некуда торопиться.
— Деда нашла? — спросил я.
— Конечно, — ответила она. — Он там, в Алтаре. Только ногу вывихнул, когда убегал.
— Он что, добирался сюда с вывихнутой ногой?
— Ага. Дед крепкий. У нас в семье все выносливые.
— Похоже на то, — согласился я. Конечно, я тоже не хлюпик, но на спор с этой парочкой тягаться бы не стал.
— Идем! Он нас ждет. Хочет срочно с тобой поговорить.
— Взаимно...
Я снова взвалил на плечи рюкзак и поплелся за ней к Алтарю. Мы подошли к круглой дырке в скале, нырнули в нее и оказались в просторной пещере. Большая натриевая лампа освещала ее рассеянным желтым сиянием, точно в каком-нибудь бомбоубежище. От выступов на стенах по всей пещере разбегались причудливые тени. Под лампой, закутавшись в одеяло, сидел Профессор. Половину его лица скрывала густая тень. Из-за странного света казалось, будто глаза его провалились в череп, но настрой у старика был веселым и общительным.
— Ну что, натерпелся страху? — бодро спросил он. — Я знал, что вода поднимется, но думал, вы появитесь раньше.
— Прости, дед, — сказала толстушка. — Я заблудилась на улице, а потом искала его весь день, и мы опоздали на целые сутки...
— Ладно, ладно! — махнул рукой Профессор. — Опоздали, не опоздали — теперь уже все равно.
— Как это? — не понял я. — Что значит «все равно»?
— Не гони лошадей. Сначала давай с тебя пиявок снимем. Если сразу не снять, шрамы останутся.
Я сел на землю в метре от него. Толстушка пристроилась сзади, достала из кармана спички, зажгла одну и поднесла к моей шее. Вж-жик! — раздалось за ухом, и сочно-красная, разбухшая от крови пиявка отвалилась, как пробка от винной бутылки, и шмякнулась на землю. Одна за другой пиявки шлепались с меня, и каждую корчившуюся гадину толстушка методично давила кроссовкой. Шея и затылок саднили, как обожженные. Казалось, стоит лишь повернуть голову, и кожа лопнет, точно у помидора. Еще неделя такой жизни — и я, покрывшись ранами с головы до ног, стану ходячим пособием по оказанию первой помощи. Мои красивые цветные фотографии со стрелочками и комментариями будут развешивать в аптеках города как наглядный пример последней стадии трихофитоза64. Дырка в животе, шишка на лбу, синяки от пиявок. Добавим сюда невстающий пенис — и картина завершена.
— У вас найдется что-нибудь поесть? — поинтересовался Профессор. — Я так торопился, что ничего не захватил. Со вчерашнего дня — на одном шоколаде...
Я открыл рюкзак, достал пять-шесть банок консервов, буханку хлеба, флягу с водой и передал старику. Тот жадно отпил из фляги, с прищуром ценителя редких вин исследовал все консервы и оставил себе солонину и персиковый компот.
— Присоединяйтесь, — предложил он, но мы отказались. После всего пережитого о еде хотелось думать меньше всего на свете.
Профессор отломил кусок хлеба, положил на него солонины, со зверским аппетитом сжевал, затем умял полбанки персиков и выдул компот. Я тем временем достал из кармана бутылочку виски и пару раз хорошо глотнул из нее. На душе полегчало. Боль, конечно, не прошла, но от алкоголя, парализовавшего нервы, зажила какой-то отдельной от меня жизнью.
— Вы меня просто спасли, — сказал наконец Профессор. — Как правило, я обновляю запасы, чтобы в крайнем случае протянуть здесь два-три дня. Но в последнее время все как-то руки не доходили. Непростительная оплошность. Привыкаешь к мирным размеренным будням — и бдительность притупляется. Отличный урок на будущее. Готовь сани летом, а зонтик в ясный день. Наши предки знали, что говорили.
И он разразился утробным смехом. Уох-хо-хо.
— Ну, вот вы и подкрепились, — сказал я. — Пора и о деле поговорить. Расскажите с самого начала: чего вы когда-то хотели, что получилось в итоге, чем это теперь чревато, что следует делать мне — словом, рассказывайте
— Боюсь, в таком случае беседа выйдет слишком, хм... узкопрофессиональной, — с сомнением произнес
