глаз цепляет.
— Может, я приберу?
— Да нет, и так хорошо. Успокаивает...
— Расскажи про улитку?
— Да встретил тут одну возле прачечной. Никогда не знал, что бывают осенние улитки.
— Улитки бывают круглый год.
— Похоже...
— В Европе есть мифическое толкование улитки, — сказала она. — Ее раковина символизирует Царство Тьмы. А когда она оттуда выглядывает, на небе появляется солнце. Поэтому люди во все времена любили щелкать по раковине ногтем, вызывая улитку наружу. Пробовал когда-нибудь?
— Нет, — ответил я. — Ты столько всего знаешь...
— Поработай в библиотеке с мое — узнаешь еще не то.
Я взял со стола пачку «Севен старз», прикурил от спичек из бара. И снова оглядел одежду на полу. Рукав моей рубашки прикорнул на ее голубом чулке. Бархатное платье дремало, кокетливо изогнувшись в талии, а тоненькая комбинация стыдливо притулилась рядом, как спущенный флаг. Две серебряные цепочки и часики заблудились в складках одеяла на диване, а сумочка из черной кожи притаилась на кофейном столике в дальнем углу.
— А почему ты вообще пошла в библиотеку? — спросил я.
— Мне там всегда нравилось, — ответила она. — Тихо и книжек много. Столько всяких знаний в одном месте собрано. Ни в банк, ни в торговлю идти не хотелось, а детей в школе мучить я бы все равно не смогла.
Я выдул в потолок струйку дыма и проследил, как он растворяется в воздухе над головой.
— Может, ты хочешь узнать обо мне побольше? — спросила она. — Где родилась, какой была в детстве, в каком институте училась, кем был мой первый мужчина, любимый цвет и прочее?
— Да нет, — сказал я. — Пока и так сойдет. Лучше я буду тебя узнавать понемногу.
— Но я тоже хочу узнать о тебе. Пусть даже и понемногу...
— Я родился у моря, — сказал я. — После каждого тайфуна море выбрасывает на берег разные вещи. Много вещей — невозможных, неописуемых. Бутылки, старую обувь, шляпы, футляры от очков и даже столы со стульями... Как это все попадало в море, даже не знаю. Но я страшно любил во всем этом копаться, выискивать что-нибудь необычное. Каждого тайфуна ждал с нетерпением. И всегда представлял, как на чужом побережье кто-то выкидывает вещи, а потом приходит волна, слизывает их— и выкидывает уже на моем берегу... Я затушил сигарету и отодвинул пустой стакан.
— Любая вещь, попавшая в море, становится удивительной. Даже старый хлам морская вода отмывает до девственной чистоты. Отстирывает всю грязь. До такой чистоты, что потрогать страшно. Море — очень специальная штука. Когда приходится в жизни что-то сильно менять, я всегда вспоминаю берег моря и хлам на песке. Вся моя жизнь — как это море. Собираю чужой хлам, отстирываю его как могу — и тоже выбрасываю. Все равно в хозяйстве не пригодится. Просто истлеет в чулане.
— Но для хорошей стирки нужен свой почерк, разве нет?
— Почерк? Кому нужен
Она погладила меня по плечу, поднялась с дивана и ушла на кухню. Достала из холодильника вино, налила и с новой бутылкой пива принесла в комнату.
— Люблю это время перед рассветом, — сказала она. — Очень чистое. И в хозяйстве уж точно не пригодится.
— Оно очень скоро закончится. Наступит рассвет, вокруг забегают почтальоны и молочники, загудят электрички...
Она завернулась в одеяло и отпила вино. Я налил себе пива и засмотрелся на еще не совсем погасшее сияние. Оно играло на пивной бутылке, на пепельнице и спичках. Ее рука лежала на моем плече.
— Я смотрел на тебя, когда ты выходила из кухни.
— Ну и как?
— У тебя удивительно красивые ноги.
— Правда понравились?
— Очень.
Она поставила стакан и поцеловала меня в шею.
— Знаешь, — сказала она, — я ужасно люблю комплименты.
Когда солнце задело череп своими лучами, сияние исчезло, и он превратился в самую обычную кость. Мы лежали обнявшись на диване и смотрели, как утренний свет крадет у мира за окном предрассветную мглу. Ее горячее и влажное дыхание согревало мое плечо, а теплая и мягкая грудь утыкалась в ребра.
Девушка допила вино и, не успел разгореться рассвет, ненадолго уснула. Солнце уже вылизывало остатки ночи с соседних крыш. Птицы прилетали в садик под окном и вновь улетали куда-то. Где-то вдалеке забубнили телевизоры. Кто-то заводил машину. Я не понял, сколько часов проспал, но и сон, и хмель как рукой сняло. Осторожно переложив голову девушки на подушку, я встал с дивана, вышел на кухню и закурил. Потом закрыл дверь в комнату, включил радиолу и пошарил по коротким волнам. Захотелось послушать Боба Дилана110, но его, к сожалению, не передавали, и я утешился «Осенними листьями» Роджера Уильямса. Все осень, как ни крути.
Ее кухня очень похожа на мою. Те же мойка, вытяжка, двухкамерный холодильник, газовый титан. Примерно то же сочетание техники, пустоты и возможностей. Ну, разве что плита у меня газовая, а у нее — микроволновка. Да кофе она варит в кофеварке, а я в турке. Неплохой набор ножей, но все заточены небрежно. Очень мало женщин на свете умеет точить ножи. Все тарелки — из тугоплавкого стекла: вот уж действительно, ни шагу без микроволновки. Донышки сковородок аккуратно протерты маслом. И даже на ситечке в мойке — ни соринки, ни пятнышка.
С чего это меня вдруг озаботило устройство чьей-то кухни, я и сам не понял. Я вовсе не из тех, кто сует нос в чужой быт. Но почему-то буквально все в этой кухне притягивало к себе. Роджер Уильяме допел «Осенние листья», и оркестр Фрэнка Чексфилда111заиграл «Осень в Нью-Йорке». Я стоял в квадрате осеннего солнца и разглядывал все эти кастрюльки, горшочки и склянки с приправами на полках. Святая правда: кухня — это мир. Самостоятельный, как афоризм Шекспира. Весь мир — лишь кухня...
Как только музыка закончилась, девица-диджей прощебетала: «Ну, вот и осень!» И рассказала, что первый свитер осени пахнет особенно. Прямо как в романе Джона Апдай-ка112. Вуди Херман113зачастил синкопами из «Ранней осени». Кухонный таймер на столе показывал 07:25. Третье октября, семь двадцать пять утра. Понедельник. Небо такое глубокое, словно его выдолбили очень острым ножом. Неплохой день для прощания с жизнью.
Я вскипятил воду в кастрюле, достал из холодильника помидоры, обдал кипятком, порезал, смешал с чесноком и, состряпав простенький соус, обжарил в нем страсбургские сосиски. Потом приготовил салат из капусты и сладкого перца, зарядил кофеварку и, чуть спрыснув водой французские булочки, обернул их фольгой и разогрел в микроволновке. Когда завтрак был готов, я разбудил библиотекаршу и убрал из гостиной пустые бутылки и стаканы.
— Какие запахи! — сказала она.
— Можно одеться? — спросил я. Мой старый пунктик — не одеваться до того, как оденется женщина. Возможно, один из остатков галантности в нашем цивилизованном обществе.
— Давай, конечно, — сказала она и стянула майку. Утренний свет очертил ее грудь и бедра легкой тенью, высветив бархатистый пушок на коже. На несколько секунд она замерла, оглядывая свое тело.
— Здорово, да? — улыбнулась она.
— Здорово, — согласился я.
— Ни лишнего жира, ни складок на животе, и кожа упругая... Пока, — добавила она и посмотрела на
