Не знаю, как у вас, а у меня почти всякое сильное впечатление немедленно ассоциируется с какой- нибудь песней. Например, когда я любуюсь звездами на восхитительном ночном небе, я незаметно для себя начинаю напевать мелодию джазовой композиции «Так бывает с влюбленными» («Like Someone in Love»). Это довольно известная, банальная композиция. Напомню первый куплет:

Если это любовь, то бывает и такое. Мысли, как порхающие по цветущей поляне бабочки, носятся в прекрасном далеке, и ты забываешься, а когда приходишь в себя, оказывается, что прошла уже уйма времени. В одном японском стихотворении есть такие строки: «Отчего ты ходишь тревожен, / Все спрашивают меня» [62]. Это все о том же.

Самый лучший возраст для того, чтобы быть влюбленным, — это время от шестнадцати до двадцати лет. В двадцать один год «золотой век влюбленных» заканчивается. Разумеется, все люди разные, так что настаивать на своем мнении не буду. Я так думаю, что, если человеку меньше шестнадцати, его влюбленность кажется окружающим слишком детской, к ней не относятся всерьез. С другой стороны, после двадцати люди сами начинают чересчур реалистично смотреть на вещи. Человек слишком быстро становится «умудренным годами». Ну и о чем тогда говорить…

А вот любовь между юношами и девушками — порывиста и свежа, как ветер. Хотя здесь свои проблемы, ведь подростки еще неопытны, плохо разбираются в ситуации. Но даже самые горькие минуты пропитаны весенней свежестью. А потом не успеешь оглянуться, как все уже позади — юность прошла и никогда больше не вернется, а нам осталось только теплое воспоминание о ней, которым мы утешаемся (зачастую весьма успешно) до последних дней нашей нелегкой, полной разочарований жизни.

Я пишу романы уже давно и именно поэтому очень хорошо понимаю, насколько важна эта «память сердца». Человек, который бережно хранит в душе эмоциональный пейзаж своей юности, живые отблески пламени чувств, сжигавшего его когда-то, не постареет, не застынет с годами.

Так что, пока вы молоды, влюбляйтесь и любите изо всех сил, чтобы накопить этот драгоценный душевный запас. Деньги и работа — это, разумеется, очень важно, но когда еще у вас будет время любоваться звездами и исступленно бренчать на гитаре, а потом также исступленно ее настраивать? А ведь это так здорово.

Впрочем, бывали случаи, когда влюбленные мечтатели от рассеянности забывали выключить газ или падали с лестницы…

Теперь вагоны-рестораны стали большой редкостью, а ведь это замечательная вещь. Во время своих путешествий по железной дороге я обожал посещать вагоны-рестораны и мог часами сидеть там, неспешно расправляясь с заказанными блюдами. И даже в бытность свою студентом (причем бедным студентом!) я если уж ехал на поезде, то обязательно, чего бы мне это ни стоило, шел в вагон-ресторан.

Столы там были застланы белыми скатертями (на которых иногда виднелись пятна от пролитого в доисторические времена соуса), заказы развозились на тяжелой старинной тележке, а если еще к тому же на каждом столе стояла вазочка с гвоздикой, то, с моей точки зрения, жаловаться было абсолютно не на что.

Первым делом я заказывал пиво. Мне подавали маленькую, хорошо охлажденную бутылку пива и цилиндрический стакан, основательный, как все старомодное. В окно лился солнечный свет, и на скатерть ложились янтарные, под цвет пива, тени.

В те времена, когда Германия еще была разделена на Восточную и Западную, я как-то раз ехал через всю ГДР на поезде. Поезд этот следовал из Берлина в Австрию. Вагон-ресторан был как раз по моему вкусу — в классическом стиле. Когда я сел за столик, ко мне подошел пожилой официант в белом переднике, достал из кармашка коротенький карандаш и принял у меня заказ с тем застывшим выражением лица, с каким врачи выслушивают бред тяжелобольного пациента, молча кивая в такт моим словам. Из списка того, что предлагалось посетителям в тот день, я выбрал пиво, суп, овощной салат и бифштекс с перцем.

Ожидая свой заказ, я смотрел в окно. Один восточногерманский городок сменял другой. Они были похожи на картинки из старой книжки. Крыши домов были высветлены мягким светом осеннего солнца. Мы проезжали реки, леса, поля, а надо всем этим медленно плыли по небу облака. Все было великолепно, кроме ужасного вкуса еды, которую в какой-то момент принес мне официант. Насколько этот вкус был ужасен? Ровно настолько, чтобы до сегодняшнего дня — хотя с тех пор прошло более десяти лет — я отчетливо помнил, как это было невкусно!

Я тогда еще подумал, что страна, где в таком прекрасном вагоне-ресторане подают такие невозможные блюда, долго не протянет. Так оно и случилось. Прошло всего несколько лет, и государство под названием Восточная Германия исчезло с лица земли. Впрочем, это вовсе не значит, что каждую страну, где в вагонах-ресторанах не могут приготовить ничего съедобного, постигнет та же участь.

Когда-то у меня была придумана завязка рассказа, в котором все действие происходит в вагоне- ресторане. Путешествующий в одиночку мужчина подсаживается за столик к одинокой девушке. Он заказывает пиво и сэндвич с бифштексом. Она — суп-пюре и стакан воды. Пригубив стакан с водой, девушка начинает говорить очень странные вещи. Она рассказывает о том, что взяла с собой в путешествие толстый заспиртованный палец. При этом она достает из сумки баночку с пальцем и ставит ее на стол. Интересно, правда? Но в конце концов этот рассказ так и не был написан. Отчасти потому, что в современном мире вагоны-рестораны уже почти не встречаются.

Что лучше — умереть молодым или дожить до глубокой старости? Я, например, уверен, что чем дольше живешь, тем лучше. Но иногда возьму Литературный словарь — и засомневаюсь: «А стоит ли жить долго?» Так приятно смотреть на вечно юные лица писателей, которые умерли молодыми, а вот дожившие до старости литераторы, как правило, представлены какой-нибудь общепринятой фотографией, сделанной незадолго до их смерти и совершенно не радующей глаз.

Взять, к примеру, Артюра Рэмбо или Пушкина, их свежие лица дышат энергией молодости. А, скажем, Толстой и Наоя Сига [63] выглядят совершеннейшими стариками. Так что фраза: «Наоя Сига? А-а, это такой лысенький старичок. Его фотография еще была в учебнике…» — в порядке вещей. Я уверен, если бы умершие писатели могли говорить, они бы наверняка сказали: «Слушайте, ну изобразите вы нас такими, какими мы были в молодости! А то выходит, что мы всю жизнь прожили стариками». Но понятно, их голоса до нашего мира уже не доходят (с чего бы им доходить-то?), и унылые изображения вечно старых морщинистых лиц и лысых голов продолжают свое победное шествие по всему миру.

Впрочем, если кого-то эта перспектива действительно раздражает или пугает, то он может поступить как Сэлинджер — скрыться однажды за высокую ограду и до конца жизни не фотографироваться