произведенного со красотой, он уже в самом начале, услыхав, что она вторая Диотима, должен был заглянуть в энциклопедический словарь, чтобы узнать, что это такое вообще — Диотима; прозвище это, однако, он не вполне понял и отметил лишь, что оно связано с широким кругом гражданской образованности, веч еще, увы, слишком чуждой ему, несмотря на его положение, — и духовное превосходство мира сплавилось с физической прелестью этой женщины. Сегодня, когда отношения полов так упрощены, надо, пожалуй, подчеркнуть, что ничего более высокого мужчина изведать не может. Руки генерала Штумма мысленно чувствовали себя слишком короткими, чтобы охватить величественную полноту Диотимы, а ум его одновременно испытывал это же чувство перед миром и перед культурой мира, вследствие чего все происходившее на свете проникалось любовью, а круглое тело генерала — чем-то похожим на плавную округлость земного шара.

Это-то увлечение и возвратило Штумма фон Бордвера в окружение Диотимы, вскоре после того как она удалила его оттуда. Стоя вблизи этой восхищавшей его женщины, тем более что он никого больше не знал, он слушал ее разговоры. Он охотно делал бы заметки, ибо никогда не подумал бы, если бы не слышал собственными ушами речей, которыми Диотима приветствовала всяческих знаменитостей, что таким духовным богатством можно с улыбкой играть, как ниткой жемчуга. Только ее взгляд, когда она несколько раз немилостиво повернулась в его сторону, дал ему понять, что генералу не подобает подслушивать, и прогнал его прочь. Он несколько раз одиноко прошелся по переполненной квартире, выпил стакан вина и как раз хотел найти себе декоративную позицию где-нибудь у стены, когда вдруг обнаружил Ульриха, которого видел уже на первом заседании, и миг этот озарил его память, ибо Ульрих был некогда смышленым, беспокойным лейтенантом в одном из тех двух эскадронов, которыми в свое время, будучи подполковником, мягко командовал генерал Штумм. «Одного со мной ноля ягода, — подумал Штумм, — а уже в молодом возрасте достиг такого высокого положения!» Он направился к нему, и после того как старые знакомые немного поболтали о происшедших переменах, Штумм указал на окружавшую их толпу и сказал:

— Великолепная для меня возможность познакомиться с важнейшими штатскими проблемами мира!

— Тебя ждет много сюрпризов, генерал, — ответил Ульрих.

Генерал, искавший себе союзника, тепло пожал ему руку.

— Ты был лейтенантом в девятом уланском полку, — сказал он со значением, — и это будет для нас когда-нибудь большой честью, хотя другие еще не понимают это сейчас так, как я!

В то время как на Соборе не замечалось ни малейшего сдвига, во дворце графа Лейнсдорфа параллельная акция делала стремительные успехи. Туда сбегались нити реальности, и Ульрих появлялся там дважды в неделю.

Ничто так не удивляло его, как число имеющихся на свете союзов. Объявлялись союзы, связанные с землей, и союзы, связанные с водой, союзы трезвенников и союзы пьяниц, короче — союзы и антисоюзы. Эти союзы содействовали стараниям своих членов и противодействовали стараниям членов других союзов. Создавалось впечатление, что каждый человек состоит по меньшей мере в одном союзе.

— Ваше сиятельство, — удивленно сказал Ульрих, — это уже нельзя назвать по невинной привычке союзоманией; возникло чудовищное положение, когда по принципу высокоорганизованного государства, нами придуманному, каждый человек принадлежит еще к какой-нибудь разбойничьей банде!..

Граф Лейнсдорф, однако, питал слабость к союзам.

— Учтите, — отвечал он, — что идеологическая политика еще никогда ни к чему хорошему не приводила; мы должны заниматься реалистической политикой. Скажу даже, что усматриваю известную опасность в слишком умственных устремлениях в кругу вашей кузины!

— Не дадите ли вы мне директив, ваше сиятельство? — попросил Ульрих.

Граф Лейнсдорф поглядел на него. Он думал, не слишком ли все-таки смело то, что ему хотелось сообщить, для этого неопытного и еще молодого человека. Но потом он решился.

— Да, видите ли, — начал он осторожно, — сейчас я вам что-то скажу, чего вы, может быть, еще не знаете, потому что вы молоды; реалистическая политика — это не делать именно того, что тебе хочется сделать; зато можно расположить к себе людей, выполняя их маленькие желания!

Его слушатель озадаченно вытаращил на него глаза. Граф Лейнсдорф польщенно улыбнулся.

— Так вот — пояснил он, — я только что сказал, что реалистическая политика не должна отдавать себя во власть идеи, а должна руководствоваться практической потребностью. Прекрасные идеи рад был бы, конечно, осуществить каждый, это понятно само собой. Значит, именно то, что тебе хочется сделать, делать не надо. Это сказал уже Кант.

— В самом деле! — удивленно воскликнул, услыхав это, Ульрих. — Но цель-то все-таки надо иметь?!

— Цель? Бисмарк хотел видеть величие прусского короля; это была его цель. Он не знал с самого начала, что для этого он будет воевать с Австрией и Францией и станет основателем Германской империи.

— Вы, значит, хотите сказать, ваше сиятельство, что мы должны желать, чтобы Австрия была великой и могучей, и ничего больше?

— Времени у нас еще четыре года. За эти четыре года может произойти все, что угодно. Народ можно поставить на ноги, но идти должен он потом сам. Вы меня понимаете? Поставить на ноги — вот что мы должны сделать! А ноги народа — это его твердые установления, его партии, его союзы и так далее, а не разговоры.

— Ваше сиятельство! Это же, хотя звучит оно не совсем так, поистине демократическая мысль!

— Ну, аристократическая, может быть, тоже, хотя люди моего сословия не понимают меня. Старик Генненштейн и Тюркгейм-старший ответили мне, что из всего этого выйдет одно безобразие. Давайте, значит, действовать осторожно. Не станем замахиваться на большое. Будьте приветливы с людьми, которые к нам приходят.

Поэтому в последующие дни Ульрих никому не отказывал в приеме. Один посетитель долго рассказывал ему о собирании марок. Во-первых, оно сближает народы; во-вторых, удовлетворяет желание собственности и славы, каковое, нельзя отрицать, составляет основу общества; в-третьих, оно требует не только знаний, но прямо-таки художественных решений. Ульрих поглядел на просителя, вид у того был унылый и бедноватый; но он, казалось, уловил скрытый в этом взгляде вопрос, ибо возразил, что марки представляют собой и выгодный товар, этого нельзя недооценивать, тут бывают миллионные обороты; на большие филателистические биржи съезжаются торговцы и коллекционеры со всех концов земли. Можно разбогатеть. Но он лично идеалист; он завершает особую коллекцию, которая в настоящее время ни у кого интереса не вызывает. Он хочет только, чтобы в юбилейном году была открыта большая выставка марок, где он уж постарался бы привлечь внимание к своей особой области!

Вслед за ним пришел другой и рассказал следующее. Когда он идет по улице, — но еще больше это волнует, когда едешь на трамвае, — он уже много лет считает линии, образующие большие латинские буквы на вывесках магазинов (А, например, состоит из трех, М — из четырех линий) и делит их число на количество букв. До сих пор средний результат все время был два с половиной; но цифра эта, конечно, отнюдь не обязательна, она может на каждой новой улице измениться. Поэтому отклонения от нее внушают большую тревогу, а совпадения с ней — большую радость, что походит на эффект очищения, приписываемый трагедии. Если же, с другой стороны, считать сами буквы, то, как Ульрих может убедиться, делимость на три — это редкая удача, отчего большинство надписей оставляет прямо-таки чувство неудовлетворенности, которое отчетливо замечаешь; исключением тут оказываются те, которые состоят из множественных, то есть четырехлинейпых букв, например WEM — они при всех обстоятельствах наполняют тебя совершенно особым счастьем. Что же из этого следует, спросил посетитель. Не что иное, как необходимость, чтобы министерство здравоохранения издало предписание, которое поощряло бы при обозначении фирм выбор четырехлинейных букв и всячески препятствовало бы применению однолинейных, как О, S, I, С, ибо они навевают грусть своей бесплодностью!

Ульрих поглядел на этого посетителя, держась на некотором от него расстоянии; но тот, в сущности, не производил впечатления душевнобольного, это был явно принадлежащий к «порядочному обществу» человек лет тридцати с приветливым и смышленым выражением липа. Он спокойно объяснял дальше, что