быть способом прихода к сверхличному результату! Тогда итог, сумма опытов уже не возникает в индивидууме, который становится невыносимо односторонним, но все в совокупности — это как бы экспериментальное объединение. Одним словом, будьте снисходительны к старому человеку, которого одиночество толкает порой на эксцессы!

— Чего только вы мне уже не наговорили! — мрачно ответила на это Герда. — Почему вы не напишете книгу о своих взглядах, вы, может быть, помогли бы этим себе и нам?

— С чего бы вдруг я стал писать книгу? — воскликнул Ульрих. — Меня родила как-никак мать, а не чернильница!

Герда задумалась, действительно ли помогла бы кому-нибудь книга Ульриха. Как все молодые люди, с которыми она дружила, она переоценивала силу печатного слова. В квартире воцарилась полная тишина, когда Ульрих и Герда умолкли; казалось, что чета Фишелей покинула дом вслед за возмущенными гостями. И Герда почувствовала давящую близость более сильного мужского тела, она чувствовала ее всегда, вопреки всем своим убеждениям, когда они бывали одни; она взбунтовалась против этого и стала дрожать. Ульрих заметил это, встал, положил ладонь на слабое плечо Герды и сказал ей:

— Я хочу сделать вам одно предложение, Герда. Допустим, что в вопросах морали дело обстоит точно так же, как в кинетической теории газов: все летит вперемешку куда придется, каждый делает что хочет, но если высчитать, что, так сказать, не имеет причины возникнуть из этого, получается именно то, что действительно возникает! Есть поразительные соответствия! Допустим, стало быть, также, что в наше время в воздухе беспорядочно носится определенное количество идей; оно дает какое-то наиболее вероятное среднее значение, которое очень медленно и автоматически меняется, и это есть так называемый прогресс или историческая ситуация; но самое важное то, что при этом наше личное, индивидуальное движение никакого значения не имеет, в своих мыслях и действиях мы можем быть правыми или левыми, высокими или низкими, новыми или старыми, беспечными или осмотрительными — для среднего значения это совершенно безразлично, а богу и миру важно только оно, до нас им нет дела!

Говоря это, он попытался заключить ее в объятья, хотя и чувствовал, что делает усилие над собой.

Герда разозлилась.

— Вы всегда начинаете глубокомысленно, — воскликнула она, — а потом все сводится к самому обыкновенному кукареканью! — Ее лицо пылало и пошло пятнами, губы ее, казалось, вспотели, но была в ее возмущении какая-то красота. — Именно того самого, что вы из этого делаете, мы не хотим!

Тут Ульрих не удержался от соблазна тихо спросить ее:

— Обладание убивает?

— Не хочу говорить с вами об этом! — так же тихо ответила Герда.

— Это все равно, идет ли речь об обладании человеком или об обладании вещью, — продолжал Ульрих. — Я тоже знаю это, Герда, я понимаю вас и Ганса лучше, чем вы думаете. Чего же вы с Гансом хотите? Скажите мне.

— То-то и оно: ничего! — воскликнула с торжеством Герда. — Сказать это нельзя. Папа тоже твердит: «Уясни себе наконец, чего ты хочешь! Ты увидишь, что это чепуха». Все чепуха, когда это уясняешь себе! Если мы будем разумны, мы не выйдем за пределы банальностей! Сейчас вы с вашим рационализмом опять возразите!

Ульрих покачал головой.

— А как насчет демонстрации против графа Лейнсдорфа? — спросил он кротко, как будто это относилось к теме их разговора.

— Ах, вы шпионите! — воскликнула Герда.

— Полагайте, что я шпионю, но скажите мне, Герда. По мне, можете на здоровье полагать и это.

Герда смутилась.

— Ничего особенного. Просто демонстрация немецкой молодежи. Может быть, шествие мимо его дома, возгласы неодобрения. Параллельная акция — это гнусность!

— Почему?

Герда пожала плечами.

— Сядьте же! — попросил Ульрих. — Вы это переоцениваете. Давайте поговорим наконец спокойно.

Герда повиновалась.

— Послушайте-ка, понимаю ли я ваше положение, — продолжал Ульрих. — Вы говорите, значит, что обладание убивает. Вы думаете при этом прежде всего о деньгах и о своих родителях. Это, конечно, убитые души…

Герда сделала надменный жест.

— Будем, значит, говорить не о деньгах, а сразу об обладании любого рода. Человек, у которого есть самообладание; человек, который владеет своими убеждениями; человек, который позволяет обладать собой другому человеку, или собственным своим страстям, или всего лишь своим привычкам, или своим успехам; человек, который хочет что-то завоевать; человек, который вообще чего-то хочет — все это вы отвергаете? Вы хотите быть странниками. Скитающимися странниками — так назвал это однажды Ганс, если я не ошибаюсь. Бредущими к другому смыслу и существованию? Верно?

— Все, что вы говорите, до ужаса верно; ум может имитировать душу!

— А ум относится к группе обладания? Он мерит, он взвешивает, он делит, он собирает, как старый банкир? Но разве я не рассказал вам сегодня множества историй, к которым прицепилась примечательно большая доля нашей души?

— Это холодная душа!

— Вы совершенно правы, Герда. Теперь, значит, мне нужно только сказать вам, почему я стою на стороне холодных душ или даже банкиров.

— Потому что вы трус!

Ульрих заметил, что, говоря, она обнажила зубы, как зверек в смертельном страхе.

— Видит бог, да, — отвечал он. — Но если уж вы не считаете меня способным ни на что другое, то поверьте, что у меня хватило бы решимости удрать по громоотводу или даже по крошечному выступу в стене, если бы я не был убежден, что все попытки бегства снова приведут к папе!

Герда отказывалась вести этот разговор с Ульрихом, с тех пор как между ними состоялся похожий разговор; чувства, о которых тут шла речь, принадлежали лишь ей и Гансу, и еще больше, чем насмешки Ульриха, она боялась его одобрения, которое сделало бы ее беззащитной перед ним, прежде чем она узнала бы, верует он или богохульствует. С того недавнего момента, как ее поразили его грустные слова, последствия которых ей приходилось теперь терпеть, было ясно видно, как сильно колебалась она в душе. Но и с Ульрихом происходило нечто похожее. Порочная радость по поводу своей власти над этой девушкой была ему совершенно чужда; он не принимал Герду всерьез, и поскольку это включало в себя умственную неприязнь, говорил ей обычно неприятные вещи, но чем энергичнее выступал он перед ней адвокатом мира, тем удивительнее с некоторых пор привлекало его желание довериться ей и показать ей свою душу без фальши и без прикрас или взглянуть на ее душу, как если бы та была голая, словно моллюск. Поэтому он задумчиво посмотрел ей в лицо и сказал:

— Мой взгляд мог бы покоиться между вашими щеками, как покоятся облака на небе. Не знаю, приятно ли облакам покоиться на небе, но в конце концов столько же, сколько все Гансы, знаю о мгновениях, когда бог берет нас как перчатку и медленно-премедленно выворачивает наизнанку на своих пальцах! Вы слишком облегчаете себе жизнь; вы чувствуете негативное отношение к позитивному миру, в котором мы живем, и коротко утверждаете, что позитивный мир принадлежит родителям и старшим, а мир смутного негатива — новой молодежи. Отнюдь не хочу быть шпионом ваших родителей, милая Герда, но сове— тую вам учесть, что при выборе между банкиром и ангелом более реальная природа профессии банкира тоже кое-что значит!

— Хотите чаю?! — резко спросила Герда. — Можно мне оказать вам гостеприимство в нашем доме? Пусть перед вами будет безупречная дочь моих родителей.

Она снова овладела собой.

— Допустим, вы выйдете замуж за Ганса.

— Но я вовсе не хочу выходить за него замуж!

— Какая-то цель у вас должна быть; вы не можете вечно жить несогласием со своими родителями.