взгляды и верования он воспринял из многовековой индийской культуры, а также непосредственно от своего гуру; Сундарам охотно и подолгу рассуждал об этих верованиях, но их обоснованность его ничуть не заботила. Не смущало и то, что его взгляды противоречат друг другу. Он руководствовался чувствами и интуицией, в них он верил слепо. Как правоверный индус неукоснительно соблюдал все обычаи касательно пищи, омовений, медитации и прочего. Питался главным образом молоком, фруктами и орехами. Однажды, рассказывал он, занимаясь серьезной работой, требовавшей умственного напряжения, он полгода жил на одном молоке и хранил полное молчание. Он с проникновенной искренностью толковал мне о самоотречении, об Абсолюте и о Боге, живущем в каждом из нас: Бог есть все, мы все — тоже Бог. По любому поводу у него было наготове несколько образных выражений, которые в ходу у индийцев уже много столетий, пользовался он ими очень к месту, и было ясно, что в его представлении это вполне убедительные аргументы. Красивый оборот речи, в котором упоминается Ганг, обладал для него неопровержимостью силлогизма. Он гордился своим семейством и был несомненно предан жене и детям. Дети были воспитаны превосходно. Сам он встает в пять утра и предается медитации. Он убежден, что этот ранний час — самое подходящее время для такого занятия. Я видел его в компании студентов университета. Он был с ними очень внимателен и любезен, но без приторности, порою свойственной миссионерам по отношению к новообращенным, — он держался естественно и просто.

Создатель империи. Седой генерал с белой щеточкой усов, мускулистый, но не толстый, с багровым лицом, голубыми глазами и яйцевидной головой. Каждое утро он в шесть часов выезжал на верховую прогулку; в комнате у него стоял гребной станок, на котором он тренировался, прежде чем принять ванну; как только жара чуточку спадала, он уже был на теннисном корте и играл напористо, с изрядным мастерством (он хвастался, что способен достойно сражаться с соперниками вдвое его моложе, и предпочитал одиночную игру, поскольку в ней физическая нагрузка больше), играл до темноты, когда уже и мяча не видно; вернувшись к себе, садился за гребной станок и еще четверть часа тренировался в гребле, а уж потом принимал ванну. «В этой стране необходимо поддерживать форму, — говаривал он и недовольно добавлял: — Нагрузки мне здесь не хватает». Он прожил в Индии тридцать лет. «Единственное, что делает жизнь в Индии сносной, это охота. Я знавал много охотников-туземцев, парни были первый класс; поверьте, на них можно было положиться, почти как на англичан, и стрелки первостатейные, дело свое знали до тонкостей, одним словом, если бы не цвет кожи, настоящие белые люди. Я, поверьте, не преувеличиваю. Факт».

Ашварт. Он мне рассказывал, что, изучая в колледже философию, никак не мог понять слова учителя о том, что все окружающее и есть ты сам. Разве можно утверждать, что ты есть вон тот стол, а стол — это ты? Это казалось бессмыслицей. Но однажды он это постиг. Отправился он как-то в Майсур полюбоваться великими водопадами и долго ехал на автобусе через джунгли. До того он никогда не видал больших деревьев, а тут автобус шел по дороге, будто проложенной сквозь зеленый туннель, и кроны смыкались высоко над головою; Ашварта охватил трепет восторга, Прибыли к водопаду. Подойдя к краю огромной круглой впадины, он увидел перед собой гигантскую массу воды — дело было после сезона дождей, — падавшую с чудовищной высоты. Он испытал необычайное чувство: ему казалось, что он и есть вода, что он падает, как вода, что вода это он; он и вода — одно целое, понял он. Сейчас ему тридцать восемь лет, для индийца с Деканского плоскогорья он довольно высок, сантиметров, наверное, на пять выше меня; волосы у него черные, волнистые от природы, только начинающие седеть, но лицо по-прежнему очень молодое, на лбу почти ни единой складки, под глазами ни морщинки; глаза большие и влажные, нос короткий, но красивой формы, рот довольно большой, полногубый; маленькие уши прижаты к черепу, но мочки длинные, мясистые, напоминающие мочки ушей Гаутамы на его многочисленных изображениях, но, разумеется, не такие огромные. Лицо чисто выбрито, но волосы на подбородке растут так буйно, что даже после бритья сквозь его смуглую, медового цвета кожу чернеет щетина. Он не красив, но выражение глубокой искренности придает ему какую-то особую привлекательность. У него великолепные зубы, очень белые и ровные. Руки крупнее, чем у большинства индийцев.

Он носит дхоти из самого дешевого хлопка, такую же рубаху и шапочку, вроде той, что носил Ганди; как всякий индиец, добившийся высокого общественного положения, носит шарф; на ногах кожаные сандалии. По-английски говорит бегло, хотя в Англии не бывал никогда, голос у него звучный и приятный. Его искренность и добросердечие бросаются в глаза, а вот в его уме я не был столь же уверен. Все свои идеи он выносил сам и понятия не имеет, сколь многие из них, рожденные им в долгих размышлениях, — увы, банальны и убоги. Неловко становится, когда он с неподдельным чувством изрекает донельзя плоские истины. Впрочем, время от времени его осеняет недурная и даже свежая мысль.

За несколько бунтарских статей, которые он опубликовал в собственной газете, его арестовали и приговорили к году тюремного заключения. Посадили в одиночную камеру, чтобы он своими разговорами не оказывал пагубного влияния на других заключенных; к работе его не принуждали, он вызывался сам и вместе с другими плел в цехе ковры. Свое заключение переживал очень тяжело. По его рассказам, он часами плакал, а порою его охватывало неодолимое желание вырваться на волю, он с воплями бился в окованную железом дверь, пытаясь ее взломать, пока наконец не падал без сил на циновку и тут же засыпал. За четыре месяца заключения он так разболелся от тюремной еды, что его положили в больницу, где он и провел остававшиеся по приговору месяцы. Там-то он и принял решение отказаться от всего, чем владел. Но судебное разбирательство обошлось ему очень дорого, в газете, пока он сидел в тюрьме, дела шли все хуже, а потому, выйдя на свободу, он оказался по уши в долгах. Несколько лет ушло на то, чтобы вернуть деньги кредиторам. А затем, собрав всех своих служащих, он передал им и газету, и печатные станки, все, поставив одно-единственное условие: выплачивать его матери тридцать рупий в месяц на прокормление ее самой, а также его жены, сестры и двоих детей.

Я попытался выяснить, как восприняли такое решение его домочадцы.

— Оно им не понравилось, — спокойно, даже небрежно бросил он, — но тут уж ничего не попишешь. Поступая так, как считаешь верным, непременно доставишь кому-нибудь страдания или неудобства.

Когда он родился, астролог составил гороскоп и предрек, что он станет либо очень богатым, преуспевающим человеком, повелевающим другими людьми, либо святым отшельником. В течение многих лет Ашварт стремился добиться богатства и славы, но когда он решил отказаться от всего, чем владел, его мать, помня предсказание астролога, не удивилась, хотя опечалилась сильно. Что же он скажет сыну, спросил я, когда мальчик вырастет и упрекнет отца за то, что, родив на свет, он лишил его приличного положения в обществе и хорошего образования, предоставив ему вместо этого получать лишь очень примитивные знания и навыки, с которыми ему не подняться выше простого работника? Ашварт спокойно улыбнулся в ответ.

— Наверное, упрекнет, — сказал он, — но ведь у него будет крыша над головой и пища, которые ему обеспечил я. Не понимаю, почему, родив на свет сына, надо непременно тратить свою жизнь только на то, чтобы его жизнь стала лучше твоей. У меня прав не меньше, чем у него.

Он рассказал историю, которая мне понравилась. Раздав все свое имущество, он на следующий день отправился навестить друга, жившего в нескольких милях от Бангалура. Туда он пошел пешком, а на обратном пути, устав, сел на проходящий автобус, но внезапно вспомнил, что в кармане у него пусто. Пришлось остановить автобус и сойти. Я спросил его, где он находит пристанище.

— Если мне предлагают кров, сплю на веранде, если не предлагают, ночую под деревом.

— А еда?

— Если мне предлагают поесть, ем, если не предлагают, обхожусь без еды, — просто ответил он.

Познакомился я с ним довольно любопытным образом. Я уже во второй раз жил в Бомбее; он прислал из Бангалура письмо с просьбой разрешить ему приехать ко мне, поскольку он был уверен, что я открою ему нечто для него очень важное.

— Я человек самый обыкновенный, — ответил я, — просто писатель и не более того, так что вряд ли стоит пускаться в двухдневное путешествие, только чтобы встретиться со мною.

Он, тем не менее, приехал. Я спросил, где он достал денег на дорогу, он ответил, что пошел на станцию и стал ждать. Через некоторое время он разговорился с человеком, ожидавшим своего поезда, и сказал, что направляется ко мне, но не имеет денег на проезд. Тот человек купил ему билет. Я предложил оплатить ему дорогу домой, но брать у меня деньги он не пожелал.