Человек был слит с каяком в единое целое, и вся сокрушающая мощь океана не могла справиться с ними.

Занесенный из арктических морей маленький кораблик с бьющимся в нем человеческим сердцем так долго мчался на юго-восток, что глаза Накусяка перестали что-либо различать. Уши больше не слышали рева воды. Мышцы ныли от напряжения. И вдруг так же резко, как началось, все кончилось.

Могучий вал, отороченный белой пузырящейся пеной, поднял каяк и швырнул его в ревущую полосу прибоя, где он раскололся, словно яичная скорлупка. Хотя Накусяк был почти оглушен ударом, он все же смог вылезти из каяка и отползти за линию штормового прибоя.

Через несколько часов его разбудили и вывели из оцепенения, вызванного крайней усталостью, крики пикирующих прямо на него черноспинных чаек. Зрение вернулось, но разум по-прежнему оставался затуманенным — слишком уж непривычным было все вокруг. Волны океана с грохотом накатывались на берег, но, куда ни кинь взгляд, на их вздымающихся спинах не было заметно ни льдинки. Над головой вились стаи неведомых морских птиц, кричавших незнакомыми голосами. Красноватая скалистая стена уходила отвесно вверх от узкой прибрежной полоски мелких камней и гальки. В трещинах скал цвели чужие цветы, а высоко наверху зеленела сплошная каемка невиданной им никогда прежде травы.

Там, наверху, он заметил еще нечто, показавшееся ему знакомым и родным. Наверняка, подумал он, эти белые пятна на зеленых холмах — нерастаявшие сугробы. Накусяк неотрывно глядел на них, пока накативший вдруг страх не разрушил иллюзию. Эти белые пятна двигались! Они были живые! Им не было числа! Накусяк с колотящимся сердцем ринулся вверх по камням, туда, где виднелась выбитая волнами в скалах пещерка. Ему было известно только одно белое животное сходных размеров — арктический волк, но вообразить себе такую огромную стаю волков он никак не мог… если только эти существа были волками, а не чем-то худшим.

Накусяк целых два дня не отваживался и носа высунуть из пещерки. Жажду он утолял, слизывая стекавшие со стен пещеры капли воды, а голод пытался умерить маслянистыми на вкус водорослями. На третий день охватившее Накусяка беспокойство заставило его вылезти наружу и исследовать отделявшие пещеру от моря камни. Его гнали голод… и необходимость найти оружие. На берегу он нашел выбеленный волнами ствол деревца трех футов длиной и через несколько минут уже примотал к нему свой нож. Вооружившись этим примитивным копьем, он чуть воспрянул духом. Ему удалось собрать немного съедобных ракушек, а в лужице, оставленной среди мокрых камней отливом, — выловить несколько рыбешек. Но эти крохи лишь едва притупили растущее чувство голода.

И наутро четвертого дня он решился. Каким бы чуждым ни оказался мир, куда его выбросило море, он не станет больше скрываться, терпя муки голода. Он решил оставить бесплодную прибрежную полоску и попытать счастья за ограждающими ее скалами.

Подъем по красной отвесной скале был долгим и трудным, и когда Накусяк перекинул наконец свое измученное тело через кромку скалы, то, задыхаясь, распластался на мягком травяном ковре, совершенно обессиленный. Вся усталость моментально улетучилась, когда не далее чем в ста шагах он вдруг заметил огромное скопление неведомых белых существ. Накусяк сжал в руке копье и напрягся всем телом.

Овцы, которым вообще свойственно любопытство, заинтересовались закутанной в меха фигурой на кромке скалы. Отара вслед за большим бараном с черными закрученными рогами медленно начала приближаться. Некоторые овцы трясли головой и блеяли, эскимос же в этом их поведении усмотрел угрозу нападения.

Овцы заблеяли громче и придвинулись еще на несколько футов.

Накусяк не выдержал. С отчаянным воплем он ринулся в глубь белого стада. Овцы, тупо уставившись на него, постояли немного, а потом начали разбегаться, но он уже был в их гуще и яростно бил во все стороны своим импровизированным копьем.

Озадаченная отара рассеялась, и Накусяк остался стоять, трясясь как в лихорадке и глядя на двух убитых им животных. Теперь у него не осталось сомнений, что это были смертные существа, а не духи. Вне себя от радости, Накусяк расхохотался, и когда оставшиеся в живых овцы от резких звуков его смеха кинулись прочь, в холмы, он отвязал от древка нож и принялся наполнять свой алчущий пищи желудок сырым мясом, которое он нашел довольно вкусным.

Эту странную сцену, разыгравшуюся под бледным небом Гебрид, наблюдали чайки и овцы… но не только они. Короткую стычку видел и сидевший на гребне холма в четверти мили от обрыва крепкий мужчина средних лет с резкими чертами лица. Энгус Макриммон не спеша выколачивал трубку, когда его наметанный глаз пастуха вдруг заметил непривычное движение отары. Он поднял глаза, и тут его густые брови тоже поднялись от удивления — он увидел, что овцы стягиваются к какой-то бесформенной фигуре, лежащей на кромке скалы. Прежде чем Макриммон успел подняться на ноги, фигура вскочила — приземистая, косматая, ни на что не похожая — и с воплем кинулась на овец. Макриммон заметил, как на белых шкурах проступила алая кровь, и видел, как убийца взрезал мертвой овце брюхо и стал есть сырое мясо.

Аборигены Гебрид живут всецело в древнем мире представлений своих пращуров, и, несмотря на довольно большое число построенных на островах церквей, у гебридцев бытуют верования, не имеющие ничего общего с христианством. Когда Макриммон смотрел, как убивают его овец, сердце его наполнял не только гнев, но и страх — он совсем не был уверен, что увиденное им существо — человек.

Проклиная себя за то, что оставил собаку дома, пастух бегом отправился за подмогой в дальнюю деревню. Совсем задыхаясь, он едва добежал туда. Вскоре собралась дюжина вооруженных чем попало мужчин, они громко скликали собак. У двоих были заряжающиеся с дула ружья, а у одного — длинноствольный карабин военного образца.

Уже вечерело, когда они выступили в путь, лежащий через вересковые пустоши, но было еще достаточно светло. Пастухи издалека заметили две белые точки — убитых овец. Сбившись в кучку, они осторожно продвигались вперед, пока один из мужчин, подняв руку, не остановил остальных и не указал вперед и вниз: там они увидели лохматое существо сидящим на корточках рядом с одной из овец.

И спустили на него своих собак.

Накусяк был так поглощен нарезанием мяса на тонкие полоски, чтобы оно провялилось на солнце поутру, что заметил пастухов, только когда остервенелый лай собак заставил его поднять глаза. Никогда прежде ему не доводилось видеть собак, поэтому откуда ему было знать, что это домашние животные? Он вскочил на ноги и стал озираться в поисках укрытия. Потом его взгляд наткнулся на мрачную группу приближающихся пастухов, и Накусяк, словно лиса, почуявшая охотников, угадал намерения этих людей.

Тут к нему подбежали собаки. Первая, поджарая колли черно-бурой масти, зайдя сбоку, прыгнула на издающее незнакомый запах странно одетое существо, стоящее с окровавленными руками среди расчлененных овечьих туш. Накусяк двумя руками ухватил древко копья и с размаху так сильно ударил собаку сбоку по голове, что свернул ей шею. Пастухи загомонили, затем один из них опустился на колено и поднял к плечу карабин.

Собаки бросились на Накусяка, и он отступил к самому краю обрыва, отгоняя их своим копьем. Повернув лицо к пастухам, он закричал с мольбой в голосе: «Инукуала эшуинак!» — «Тут человек, никому не желающий зла!»

Вместо ответа прогремел выстрел.

Пуля ударила ему в левое плечо с такой силой, что его крутануло назад, и Накусяк потерял равновесие. У пастухов невольно вырвался крик, они кинулись к нему, но не успели добежать какую-то сотню футов, когда Накусяк упал с обрыва.

Ему отчасти повезло — он пролетел всего несколько футов и упал на выступ скалы. Цепляясь из последних сил правой рукой, он сумел задержаться на крутом скате и проползти еще около ярда под слегка нависающий выступ, где на узенькой каменной полке лег плашмя, дрожащий и вконец обессиленный.

Когда люди подоспели к надрывающимся от лая собакам, которые заглядывали за кромку скалистого обрыва, они увидели только блики от волн, бьющихся о полоску берега глубоко внизу, и стаю потревоженных чаек.

Пастухи хранили неловкое молчание. В их ушах отдавался полный отчаяния крик, заглушенный выстрелом. Откуда бы ни явился истребитель овец, в глубине души пастухи теперь почувствовали, что это был человек, и оттого заволновались.