вообще, а в природу Севера, где она сохранила свою изначальную чистоту, в особенности; в человека вообще, а в человека Севера, который, как считает Моуэт, смог еще сохранить свою природную «чистоту» и жизнь в гармонии с Природой, в особенности. Автор многих правдивых и поэтому горьких книг о поругании (капиталистической «цивилизацией») девственной природы, а главное — человеческой и человечной природы людей Севера, он одним из первых открыл на это глаза многим «благонамеренным и благоуспокоенным» канадцам. Его читают, ему верят.

Известный в Канаде как яростный обличитель всяческого, в том числе самого «цивилизованного», варварства, Фарли Моуэт при этом не мрачный апокалиптический пророк, не «сосуд скорбей человеческих» и не мягкотелый, абстрактный альтруист — нет, его даже называют индивидуалистом, но его «индивидуализм» — это скорее уверенность в себе человека, отстаивающего свои принципы, то самое горьковское «добро с кулаками», которое сродни «индивидуализму» Джека Лондона, Хемингуэя, Маяковского. И подобно Маяковскому Моуэт мог бы сказать о себе: «На хорошее и мне не жалко слов!» Когда Моуэт пишет о «хорошем», перед нами встает веселый, доброжелательный, а порой даже немного сентиментальный человек, и строки его полны то подлинной лирики, то доброго, чисто канадского юмора (в лучших традициях его знаменитого земляка — юмориста Стивена Ликока).

В 1966–1969 годах Фарли Моуэт предпринял два путешествия по Советской Сибири. В сумме, по собственным подсчетам, он проехал по Сибири 46 тысяч километров, исколесив (используя и «бесколесные» средства транспорта — от реактивного лайнера до собачьей упряжки) ее во всех направлениях, от Новосибирска до Магадана и от Байкала до поселка Черский на берегу Ледовитого океана. Он побывал на гигантских предприятиях и в оленеводческих бригадах, беседовал с людьми всевозможных возрастов, профессий и национальностей. Особый интерес он проявлял к жизни коренных народов советского Севера и имел возможность познакомиться с самыми различными ее сторонами, как всегда, внутренне готовый «все разоблачить». И действительно, написал очередную разоблачительную книгу — «Мое открытие Сибири». В этой, на мой взгляд, лучшей из всех написанных об СССР иностранными авторами книге Моуэт разоблачает, по его собственному выражению, «почти невероятную нищету информации на Западе о другой половине арктического мира», не говоря уж о тех время от времени публикуемых в западной прессе россказнях о Советской Сибири, которые просто противно повторять.

Рассказав о сибирских городах, заводах, стройках, встречах с новыми друзьями, среди которых самым близким ему стал известный советский писатель Юрий Рытхэу, Моуэт делает вывод: «Неоспоримо одно: свершения советских людей в Сибири несравненны по великолепию замысла и исполнения!» И, верный себе, заключает книгу размышлениями о том, что считает самым важным, — о судьбе коренных северян: «… некогда забытые народы при Советской власти получили возможность не только выжить как сильный и жизнеспособный элемент общества, но и сохранить свое глубокое и утонченное самосознание людей, связанных с природой. Их корни не были нарушены. Они остаются гордой и неотъемлемой частью природного цикла жизни».

Знакомством с этой книгой Моуэта по крайней мере отчасти объяснялись тот самый упомянутый выше доброжелательный тон вопросов канадских студентов и их относительная осведомленность о реальном положении дел на советском Севере (как тогда выяснилось, большинство из них читали «Мое открытие Сибири». Впрочем, это были студенты североведческих специальностей). Таков авторитет писателя, обаяние его документальной прозы… О нет, — как сухо звучит! — его то гневно-публицистических, то изящно- остроумных, то поэтических, но всегда высокоинформативных и правдивых книг.

Перед нами уже седьмая издаваемая в СССР в переводе на русский язык книга Фарли Моуэта. Точнее, это две книги под одной обложкой. Первая, можно сказать, написана Моуэтом «в соавторстве» (только соавторов разделяют два века), вторая — сборник из восьми очень разноплановых новелл самого Фарли Моуэта от «стихотворения в прозе» «Снег» и двух исторических легенд до публицистически заостренной «Мрачной одиссеи Сузи», раскрывающей современное положение канадских эскимосов. Все они в сущности объединены одной целью: показать читателю особенности мировосприятия коренных жителей Севера — индейцев и эскимосов, помочь понять их сейчас, обратившись к прошлому этих народов (перефразируя слова Экзюпери «все мы родом из детства», можно сказать, что «все народы — из своего прошлого», когда сложились их национальные особенности и традиции). И при этом можно утверждать, что все, о чем здесь пишет Моуэт, в конечном счете нацелено на современность — это его слово, слово художника, в нынешней всеканадской дискуссии об острейших проблемах коренного населения страны.

Большинство новелл Моуэта «прозрачны» и говорят сами за себя; некоторые уместные примечания или разъяснения не вполне известных советскому читателю реалий в силу их разноплановости мы сочли предпочтительным поместить в конце книги в виде комментариев. Что же касается «Путешествия на Коппермайн» — обработанных Фарли Моуэтом дневников английского колониального чиновника Сэмюэла Хирна — моряка, офицера, мехоторговца — и при этом выдающегося путешественника, то о нем необходимо с самого начала сделать несколько предварительных замечаний.

Моуэт пересказывает дневники Хирна, но делает это с присущей ему деликатностью и уважением к образу мысли другого человека. Моуэт не раз и в других книгах высказывал свое преклонение перед упорством и стойкостью Хирна — «Марко Поло Бесплодных земель», как он характеризует Хирна в книге «Канадский Север». Он старается не вставать между Хирном и читателем, не вкладывать в его уста свои мысли. Но Хирн — это не Моуэт, это дитя своего века (и к тому же «весьма молодое»: когда он отправился в путешествие на Коппермайн, ему было лишь 24 года), его мировоззрение — продукт идей, господствующих в ту эпоху в соответствующих социальных слоях. Поэтому в дневниках Хирна нередко сквозят европоцентризм (абсолютно не присущий Моуэту), нежелание понять индейцев, пренебрежительное отношение к их обычаям и чувство расового превосходства, присущее «белым» колонизаторам.

Я умышленно помещаю слово «белый» в кавычки, поскольку оно совершенно лишено смысла как термин, противопоставляющий лиц европейского происхождения индейцам и эскимосам.

Прежде всего хотелось бы — специально для тех, кто принимает устаревшее и некорректное выражение «краснокожий индеец» в его буквальном смысле, — пояснить, что краснокожих людей в природе не существует. За исключением, пожалуй, наиболее ревностных поклонников русской бани, у которых кожа имеет такой цвет некоторое время после выхода из парной. Кожа индейцев не красная и не имеет «красноватого оттенка» (как довелось мне читать в какой-то книжке. Ее автор явно не знал происхождения вышеупомянутого «термина» и предпочел выразиться осторожно), а такая же, как и у европейцев. «Краснокожими» индейцев назвали вследствие обычая раскрашивать лицо и тело красной охрой, бытовавшего у некоторых племен Атлантического побережья — первых, с которыми познакомились европейцы. Кстати, у какого-то из этих полудиких племен европейцы переняли и варварский обычай скальпирования, абсолютно неизвестный большинству индейских народов; европейцы же и разнесли его по Северо-Американскому континенту, назначая плату за скальпы индейцев непокорных племен — и предварительно разъясняя представителям племен дружественных, что значит «снять скальп»! Итак, определение «краснокожий» — такой же пережиток первоначального недоразумения, как и само слово «индеец» (первооткрыватели приняли Америку за часть Индии).

Хотите знать, какого цвета кожи индейцы и эскимосы? Отправьтесь на два года в тундру пасти оленей или хотя бы месяца на четыре в геологическую партию, а вернувшись, посмотритесь в зеркало — вот такого! Это нельзя заменить курортным загаром: тут кроме солнца нужен и ветер, хорошо также «помогают» комары или бьющий в лицо снег. А если вы откажетесь от этого эксперимента, то останетесь таким же «бледнолицым», каким выглядит и долго живущий в большом городе индеец. Чуть светлее или чуть смуглее — кто как!

Откуда же взялось понятие «белый»? Происхождение его — классовое, оно возникло одновременно с развитием работорговли черными (африканскими) невольниками, когда белых рабов уже давно не стало. Возникшее таким образом противопоставление «белых» (не подлежащих рабскому статусу) «цветным» (порабощение которых христианская мораль допускала) быстро потеряло свой «физический смысл»; «цветными» стали называть не только действительно темнокожих африканцев, но и представителей других народов, которых европейским колонизаторам удавалось поработить и считать «хуже себя». (Между прочим, из одного рассказа Джека Лондона следует, что во времена «золотой лихорадки» на Клондайке некоторые кичливые англосаксы считали «небелыми», в числе других бедняков-иммигрантов, даже белокурых шведов.) Интересно, что в античном мире, когда статус свободного или раба не зависел от цвета кожи, не было понятия «белый» и «цветной»: так, римляне обвиняли своих врагов — гуннов во всех смертных грехах, но им