на такую значительную потерю, мы подошли к месту, где оставили своего проводника, приободрившимися. Однако там ни его, ни остальных индейцев уже не было. Они, правда, позаботились о том, чтобы оставить знаки, указывающие на направление их движения, и чуть позднее десяти вечера мы их нагнали. После обильного ужина, заменившего нам в тот день и обед, мы улеглись отдыхать, и это мне по крайней мере удалось сделать гораздо лучше, чем в предыдущую ночь.

Хотя если бы я знал, что судьба готовит мне назавтра, то, наверное, не спал бы так крепко. Двенадцатого августа, когда я установил квадрант на штативе и принялся за обед, к моему великому горю, неожиданный порыв ветра повалил штатив. Почва была каменистой, уровень, нониус и визир разбились, и инструмент стал бесполезным.

Вдобавок к этому непоправимому несчастью, совершенно отнявшему у меня возможность определить широту местности, мне пришлось принять нелегкое решение снова вернуться в крепость, хотя я находился уже почти в пятистах милях к западо-северо-западу от реки Черчилл и полагал, что намного приблизился к искомой цели.

На следующий день после того, как я разбил квадрант, с северо-запада к нам приблизилась группа индейцев, и несколько пришельцев забрали у меня и моих спутников все сколько-нибудь ценные вещи, среди которых было и мое ружье. Не будучи в состоянии возвратить украденное, мы могли только считать, что нам еще повезло.

Трудно описать холодную неторопливость тех негодяев. Целая банда вошла в мою палатку (к тому времени мы умудрились соорудить себе укрытие из нескольких палок с наброшенным на них одеялом), и вожак сел по левую руку от меня. Сначала они попросили одолжить им мой «скипертоган» (мешочек с кремнем и кресалом, трубкой, табаком и трутом), а выкурив две или три трубки, попросили дать еще кое- какие вещи, которых у меня не было. Тогда один из них взялся за мой заплечный мешок и в мгновение ока с помощью пятерых сообщников разложил все сокровища на полу. Каждый брал понравившиеся ему вещи, и вскоре остался только пустой мешок. Снизойдя к моей горячей просьбе, они вернули мне нож, шило и иглу, хотя и дали понять, что это следует рассматривать как великую милость с их стороны.

Обнаружив, что они способны на такую щедрость, я осмелился выпросить также и свои бритвы, но они, посчитав, что мне на весь обратный путь вполне хватит и одной, без зазрения совести оставили у себя другую — к счастью, выбрав худшую. В довершение своих щедрот они разрешили взять еще мыла, сколько понадобится для бритья и мытья до самого Форта.

Грабить моих южных индейцев так же беззастенчиво они поостереглись. Столь грубое нарушение обычаев могло привести к межплеменной войне, со стороны же англичан они этого не опасались. Однако различными угрозами им удалось выманить у охранников почти все, что у тех было, оставив только ружья, немного огневого припаса, старый топорик, нож для резки льда и пилу. Мой проводник Конниквизи, человек среди соплеменников не слишком значительный, был совершенно не в состоянии защитить нас, да и сам оказался жертвой грабежа. И хотя всем своим видом он изображал невообразимую щедрость, на самом деле отдавал то, что не в силах был удержать.

Рано утром 19 августа мы выступили в обратный путь в сопровождении нескольких северных индейцев, направлявшихся в крепость с мехами. К счастью, у меня снова было ружье, потому что отобравший его индеец не нашел ни пороха, ни пуль и бросил его за ненадобностью. Ноши за плечами я теперь почти не чувствовал, и из-за этого идти стало намного легче и приятнее; к тому же оленей было множество, а погода стояла чудесная.

Мы обогнули южную часть озера Дубонт — настоящего внутреннего моря — и дальше направились на юго-восток. Часто нам встречались другие индейцы — не проходило и дня, чтобы мы не видели дымка чужих костров. Многие индейцы, несшие на факторию добытую зимой в западных областях пушнину, потом присоединялись к нам.

К концу августа мех у оленей отрос как раз настолько, что их шкуры стали пригодны для шитья одежды. Поэтому вскоре мы все занялись заготовкой шкур на зиму. А поскольку на полный комплект одежды нужны лучшие куски шкур восьми — одиннадцати оленей, то вообразите, как увеличилась наша поклажа.

Хотя я много недель подряд с трудом тащил свою ношу, никакой пользы она мне не сослужила, потому что в нашем отряде не было женщин и некому было выделать шкуры. Индейцы же не разрешили своим женщинам выделать их для нас, не согласились и дать взамен за сырые уже выделанные, хотя бы и худшего качества. Никогда мне не доводилось встречать столь черствых людей, ибо они, хотя и проявляют большую любовь к своим женам и детям, с готовностью высмеивают каждого, кто попал в затруднительное положение, если тот не состоит с ними в прямом родстве.

Осень шла, и мы все сильнее страдали от холода, не имея подходящей одежды. Моему проводнику не пришлось страдать, как нам: полный комплект новой меховой одежды, типи и все другое необходимое ему изготовила сопровождавшая его жена. Но старый пройдоха был так далек от мыслей о нашей судьбе, что за последнее время совсем отдалился от нас и не оказывал нам ни малейшей поддержки. Обилие оленей, однако, позволяло нам обеспечивать себя пропитанием.

Мы не испытывали недостатка в мясе почти весь сентябрь, тут нам исключительно повезло, но это было единственное везение, потому что погода, напротив, была на редкость ненастна и холодна. Так мы и продвигались на юго-восток в весьма подавленном состоянии духа, пока не повстречали знаменитого вождя — капитана Матонаби.

Матонаби был сыном северного индейца и южной индианки-рабыни, привезенной мистером Ричардом Нортоном, отцом теперешнего коменданта. Мистер Нортон собственноручно поженил отца Матонаби и рабыню году примерно в 1736-м, и вскоре у них родился сын, нареченный Матонаби.

Когда же в раннем детстве Матонаби его отец умер, мистер Нортон взял мальчика к себе и по индейскому обычаю усыновил его. Но в скором времени мистер Нортон уехал в Англию, а новый комендант не баловал мальчика вниманием. Поэтому родственники его со стороны отца забрали Матонаби с фактории, и с ними он пробыл до 1752 года, пока комендантом Форта Принца Уэльского не стал Фердинанд Джекобс. Из уважения к уже покойному тогда Нортону Джекобс несколько лет содержал Матонаби на фактории.

Пока Матонаби находился в самой крепости и в ее окрестностях, он сумел в совершенстве овладеть языком южных индейцев и немного освоить английский. Чуть-чуть познал он и христианство, но всегда заявлял впоследствии, что для его разумения оно слишком запутано, и, уж конечно, заставить его поверить хоть в один догмат нашей религии так и не удалось. При всем этом у него доставало здравого смысла и щедрости чувств не подвергать осмеянию приверженцев различных вероучений. Ко всем религиозным школам и сектам он относился с уважением, но был тверд в решимости уйти из этого мира таким же, как и вступил в него, — не исповедуя никакой религии. Поистине я встречал не много христиан, обладавших большими добродетелями и меньшим числом недостатков.

Никто бы не смог превзойти Матонаби в верности данному слову. Его непоколебимая правдивость и честность сделали бы честь любому, даже наиболее просвещенному и рьяному христианину, а в благожелательности и душевном расположении ко всему роду человеческому (за одним исключением, о чем я скажу позднее) его не мог бы превзойти никто из известных ныне знаменитостей.

Роста он был выше среднего, почти шести футов, и если бы не коротковатая шея, то я назвал бы его сложение идеальным. Он был смугл, как и все северные индейцы, но лицо его не уродовали ритуальные черные полосы. Черты лица, правильные и приятные, говорили тем не менее о силе, характером же он отличался в высшей степени примечательным, сочетающим в себе живость француза и честность англичанина с величественностью и благородством турка.

Особенно он любил испанские вина, хотя никогда не пил лишнего, а так как водки, даже самого лучшего качества, в рот вовсе не брал, то всегда владел собой.

Поскольку ни один человек не лишен недостатков, их можно было найти и у Матонаби, но я могу упрекнуть его только в том, что он поддавался чувству ревности, порой заставлявшему его забывать о доброте и человечности.