Я поклонился ей так низко, как поклонился бы только герцогине. Дверь закрылась, и я очутился в коридоре. В тот день я в первый раз целовал Мари Дюплесси. В тот день я видел ее последний раз. Я ждал Александра и прекрасную куртизанку. Но спустя несколько дней он пришел один.
– В чем дело? – спросил я его. – Почему ты ее не привел?
– Ее каприз прошел: она хотела поступить в театр. Все они об этом мечтают! Но в театре надо учить роли, репетировать, играть – это тяжкий труд… А ведь куда легче встать в два часа пополудни, не спеша одеться, сделать круг по Булонскому лесу, вернуться в город, пообедать в Кафе де Пари или у «Братьев- провансальцев», а оттуда отправиться в Водевиль или Жимназ, провести вечер в ложе, после театра поужинать и вернуться часам к трем утра домой, или отправиться к кому-нибудь, чем заниматься тем, что делает мадемуазель Марс! Моя дебютантка уже забыла о своем призвании… И потом, мне кажется, она очень больна.
– Бедняжка!
– Да, ты прав, что жалеешь ее. Она гораздо выше того ремесла, которым вынуждена заниматься.
– Надеюсь, ты испытываешь к ней не любовь?
– Нет, скорее жалость, – ответил Александр.
Больше я никогда не разговаривал с ним о Мари Дюплесси…»
Дюма-сын придерживался гораздо более строгих правил, чем Дюма-отец. Мари Дюплесси читала «Манон Леско». Она хотела заставить этого красивого юношу играть при ней роль де Грие. Он отказался. А чего бы он хотел? Перевоспитать ее? Убедить изменить свой образ жизни? Она, возможно, смогла бы это сделать, так как была скорее сентиментальна, чем корыстна. Дюма сам сказал о Мари: «Она была одна из последних представительниц той редкой породы куртизанок, которые обладали сердцем». Но суммы, потраченной на один вечер с Мари: билеты в театр, камелии, конфеты, ужин, всевозможные прихоти, – было достаточно, чтобы разорить молодого Александра. Он мало зарабатывал и был вынужден беспрестанно обращаться к отцу, который, хотя и сам часто сидел без денег, все же давал ему время от времени записку на имя госпожи Порше – билетерши, продававшей его билеты, с просьбой выдать сыну сто франков.
Александр Дюма-сын – госпоже Порше: «Вы сказали, сударыня: „Потерпите несколько дней“. Но это равносильно тому, что попросить человека, которому вот-вот отрубят голову, сплясать ригодон или сочинить каламбур. Да через несколько дней я стану миллионером! Я получу пятьсот франков. Если я обращаюсь к вам, если я надоедаю вам своими просьбами, так это потому, что впал в такую нищету, что мог бы дать несколько очков вперед Иову, а ведь он был самым бедным человеком древности. Если вы не пришлете мне с моим посланцем сто франков, я куплю на последние гроши кларнет и пуделя и буду давать представления под окнами вашего дома, написав большими буквами на животе: „Подайте литератору, оставленному милостями госпожи Порше!“ Хотели бы вы, чтоб я представил вам в качестве залога свою голову? Чтоб я кричал: „Да здравствует республика!“? Чтоб я женился на мадемуазель Моралес? Или бы вы предпочли, чтоб я отправился в Одеон, чтоб я восхищался талантом Кашарди, носил складные шляпы? Что бы вы мне ни приказали, я все выполню – только пришлите мне эти сто франков. И еще лучше, если пришлете побольше.
Ваш покорнейший слуга А.Дюма.
Мне совершенно безразлично, пришлете ли вы эти сто франков серебром или банковскими билетами, так что не утруждайте себя».
Каждое утро Мари Дюплесси присылала ему приказ на день: «Дорогой Аде…» Из инициалов своего любовника она сделала прозвище. Вечером он заезжал за ней. Они обедали, ехали в театр, потом снова возвращались в будуар Мари, где в огромных китайских вазах стояли цветы без запаха. «Однажды, – писал он, – я ушел от нее в восемь часов утра, и вскоре настал день, когда я ушел от нее в полдень».
Часто она не могла заснуть, выходила из спальни в пеньюаре из белой шерсти, накинутом на голое тело, «садилась на ковер перед камином и грустно следила за игрой пламени в очаге». В такие минуты Дюма страстно любил ее. В другие он боялся оказаться обманутым. Он знал, что она часто лжет ему, возможно из деликатности. Штакельберг по-прежнему занимал какое-то место в ее жизни, так же как и человек более молодой – Эдуар Перрего, по отцу – внук знаменитого финансиста, председателя Французского банка, по матери – герцога Тарентского. На розовой бумаге, сложенной треугольником, Мари Дюплесси писала ему:
«Вы доставили бы мне большое удовольствие, дорогой Эдуар, если бы посетили меня сегодня вечером в Водевиле (ложа
Неду она говорила: «Сегодня я проведу вечер с Зелией», – и проводила его с Дюма. С Дюма же она играла роль кающейся грешницы. Когда однажды у нее спросили, почему она так любит лгать, она расхохоталась и ответила: «От лжи зубы белеют». Она тщательно пыталась «примирить любовь и дела».
И для Дюма вслед за несколькими днями счастья потянулись долгие месяцы подозрений, тревог и угрызений совести. Он полагал, что разрывается между Любовью и Честью. Сколько суетности скрывают эти слова с большой буквы!
К исходу второго месяца ласки сменились упреками. Теперь он реже видел Мари. Она чувствовала, что он отдаляется.
«Дорогой Аде, – писала она, – почему ты не даешь о себе знать и почему ты не напишешь мне обо всем искренне? Мне кажется, что ты мог бы относиться ко мне как к другу. В ожидании вестей от тебя нежно целую тебя, как любовница или как друг – по твоему выбору. И в любом случае остаюсь преданной тебе Мари».
30 августа 1844 года он решил порвать с ней.
Александр Дюма-сын – Мари Дюплесси:
«Дорогая Мари, я не настолько богат, чтобы любить вас так, как мне хотелось бы, и не настолько беден, чтобы быть любимым так, как хотелось бы вам. И поэтому давайте забудем оба: вы – имя, которое вам было, должно быть, почти безразлично; я – счастье, которой мне больше недоступно. Бесполезно
