Жорж Санд — Мари д’Агу: Моя прекрасная златокудрая графиня. Я не знакома с вами, но Франц говорил мне о вас, и я вас видела. Мне кажется, что поэтому не будет глупостью, если я скажу, что люблю вас; что только вы одна мне кажетесь самым прекрасным, благородным, достойным уважения существом, которое когда-либо блистало в аристократическом мире. Вы должны быть очень выдающейся женщиной, если я забыла о том, что вы графиня. Но теперь вы стали для меня настоящим воплощением принцессы из сказки, артистичной, любящей и царственной в манерах, в разговоре, в нарядах — словом, воплощением королевы сказочных времен. Такой я вижу вас и такой хочу вас любить, любить за то, что вы такая… такая… Я лелею мысль повидать вас, и это один из самых соблазнительных планов, которые я когда-либо строила. Я уверена, что мы с вами действительно полюбим друг друга, когда будем часто встречаться. Вы в тысячу раз лучше меня…

Милое письмо, и все же эти обе женщины не были созданы для того, чтобы ладить друг с другом. Госпожа д’Агу, как и госпожа Дюдеван, порвала с семьей и обществом. Но Жорж по-настоящему ценила независимость; Мари сожалела о потерянном общественном положении, Санд, бывшая в родстве с королями, хвасталась дедом-птицеловом; Мари напоминала забывчивым, что она урожденная Флавиньи. Санд любила бродить по полям в синей блузе и мужских брюках, а госпожа д’Агу, как говорил Лист, чувствовала себя хорошо лишь в тысячефранковых платьях. Жорж переходила от мужчины к мужчине, от надежды к надежде; Мари, поддавшись однажды страсти, хотела верностью узаконить прелюбодеяние. «Я не завидую вам, — писала ей Санд, — но я восхищаюсь вами и уважаю вас; я знаю, что постоянная любовь — это бриллиант, которому нужен футляр из чистого золота, а ваша душа и является этой драгоценной дарохранительницей».

Лист привел свою графиню в «мансарду» на набережной Малакэ. У графини было продолговатое худое лицо, с локонами на английский манер, спускавшимися на уши. В профиль казалось, что лицо ее «прищемили между двух дверей». Жорж восхищалась с едва уловимой иронией этой «пери в голубом платье», соблаговолившей спуститься с высоты небес к простой смертной. Жорж называла ее Принцессой или Арабеллой — не иначе. Первая встреча была не очень благоприятной.

Жорж Санд — Мари д’Агу: Когда я впервые увидела вас, я нашла вас красивой, но вы были холодны; во время второй встречи я сказала вам, что питаю отвращение к дворянству. Я не знала, что вы к нему принадлежите. Вместо того чтобы дать мне заслуженную пощечину, вы стали говорить мне о своей душе, как будто вы меня знали лет десять. Это было очень мило, и я тотчас захотела полюбить вас; но я вас еще не люблю. И не потому, что я вас еще недостаточно знаю. Я знаю вас так хорошо, как будто мы знакомы уже двадцать лет. А вот вы меня еще плохо знаете. И так как я не уверена, что вы сможете меня полюбить такой, какая я в действительности, я не хочу вас пока любить… Представьте себе, друг мой, что мой самый большой порок — это робость. Вы этого не подозревали, не так ли? Все считают, что я дерзка и по уму и по характеру. Ошибаются. У меня равнодушный ум и капризный характер… Не надо надеяться, что вы сразу же излечите меня от некоторой напряженности, которая выражается у меня в том, что я замолкаю.

Она добавляла: «Сделайте скорее так, чтобы я вас полюбила. Это будет легко. Прежде всего я люблю Франца. Он велел мне любить вас. Он отвечает мне за вас, как за себя». Тон отнюдь не горячий, но обе кошки спрятали свои коготки; и, когда Лист и госпожа д’Агу очутились вместе в Швейцарии, где, пренебрегая Сен-Жерменским предместьем, они афишировали свою любовь, переписка продолжалась. Со смутной радостью Жорж догадывалась по письмам Листа, в которых он излишне часто заявлял о своем полном счастье, что в Женеве ему скучно. «Если вы приедете, — писал он, — то найдете, что я неимоверно поглупел». Это была неправда; никогда еще так сильно не ощущал он вдохновения, но художники так же полны кокетства, как и женщины. Женевские любовники перечитывали «Лелию», делая пикантные умозаключения о темпераменте автора, обожали свою маленькую дочку Бландину, родившуюся 18 декабря 1835 года, и страдали от осуждения пуританского общества, не прощающего незаконных связей. Оба в каждом письме звали Жорж в Швейцарию. Но ей нужно было вначале урегулировать свои дела в Берри.

Глава третья

Бракоразводный процесс

Договор, подписанный Авророй Дюдеван и ее мужем в феврале 1835 года, должен был вступить в силу в ноябре, но в последние дни Казимир вдруг стал колебаться и раздражаться. Ему не нравились новые политические друзья жены. Ссоры между супругами стали более частыми. Аврора хотела взять в свои руки управление всеми делами, так как, по ее словам, Казимир разорял ее. Она соглашалась содержать его даже после развода. «Ты, конечно, понимаешь, — писала она Ипполиту, — что я не допущу, чтобы мой муж, как бы неприятен он мне ни был, околел на соломе… а он бы пальцем не пошевелил, если бы я попала в морг из-за каких-нибудь двадцати франков».

19 октября 1835 года произошла сцена, сама по себе не очень значительная, но ускорившая разрыв. После обеда, когда семья и друзья пили в гостиной кофе, Морис попросил, чтобы ему добавили сливок. «Сливок нет, — ответил отец, — пойди в кухню, убирайся отсюда». Ребенок подбежал к матери. Последовала ссора, причем Аврора вела себя спокойно, а Казимир несдержанно. Он приказал уйти и жене, она ответила, что она у себя дома. «Это мы еще посмотрим! — сказал он, — Убирайся, или я тебе дам пощечину!» Присутствовавшие друзья — Дютей, Папе, Флёри, Розан и Альфонс Бургуэн — вскочили, чтобы стать между ними. Обезумев от гнева, Казимир бросился к стене, на которой висело его оружие, и закричал: «Пора это кончить!» Дютей, увидев, что он схватил ружье, вырвал его из рук Казимира и сурово отчитал его. «Когда я раздражен, — сказал Казимир, — я за себя не отвечаю и тебе мог бы влепить пощечину». Так была описана эта ссора свидетелями. Мы должны учитывать, что все они были в гораздо большей степени друзьями жены, чем мужа, что Дютей когда-то был влюблен в нее и что общественность Берри сомневалась в беспристрастности этих свидетелей. Пожалуй, эта сцена была скорее некрасивой, чем страшной. Сама Жорж Санд передала ее в комической форме, пародируя крестьянский тон, своему другу Адольфу Дюплому:

Дорогой Гидрожен[26], ты плохо осведомлен о том, что происходит в Лa Шатре. У Дютея никогда не было никакой ссоры с бароном де Ноан-Вик. Вот подлинная история. Барону вздумалось побить меня. Дютей не захотел. Флёри и Папе не захотели. Тогда вот барон побежал за ружьем, чтобы всех убить. Вот никто не хотел помереть. Тогда барон сказал: «Полно», — и снова принялся пить. Вот так все произошло. Никто с ним не ссорился. Что касается меня, то с меня хватит, мне надоело зарабатывать себе на жизнь, оставляя свои собственные деньги в руках черт знает кого. Мне надоело, что меня каждый год выгоняют из дому и расшаркиваются при этом, а местные потаскухи спят в моей постели и приносят блох в мой дом, и я сказала: «Я этого больше не хочу», и я нашла великого судью в Лa Шатре и ему сказала: «Так, мол, и так!»

Она помчалась в Шатору посоветоваться с рассудительным Франсуа Роллина, затем в Бурж, где Мишель отбывал наказание за политический проступок; он сидел под арестом в замке, но без особой строгости. Все судейские пришли к одному мнению: дело надо вести быстро, воспользовавшись удобным случаем; попросить немедленного развода, добившись от Казимира, чтобы он не являлся в суд. Это было возможно, так как marito[27] «до тех пор, пока старая баронесса была жива, очень нуждался в деньгах. И действительно, он согласился выйти в отставку с поста мэра Ноана и поехать в Париж, взяв с собой детей, с тем чтобы одного из них отдать в лицей, а другую — в пансион. Своей матери Аврора посоветовала, в случае если Казимир посетит ее, принять его со всей любезностью. Не надо раздражать его самолюбие: «Это может вызвать кляузы». Аврора добавляла:

Вы читаете Жорж Санд
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату