сознание. Несчастный Казимир, отнюдь не приспособленный к драмам, не знал, как ему повести себя. Ему не хотелось вызвать шум, он боялся осуждения света. «Мне показалось, — писала она, — что в нем борются два чувства: желание поверить мне и ложный стыд перед возможным бесчестьем».
Для Авроры, все еще богобоязненной и верной, положение было ужасным. В своей невинности она считала себя преступницей: «Гнев, но главным образом горе моего мужа, мысль, что никогда я не увижу вас больше!.. Я стиснула зубы. Я ничего не видела кругом, мне казалось, что я умираю…» Впрочем, Казимир был ошеломлен не меньше ее. «Главное, нельзя привлекать внимание общества к тому, что произошло», — произнес он наконец. «Ты все еще сомневаешься во мне? — вскричала она, — посмотри мне в глаза!» — «Это правда, они ничего не могут скрыть. Когда я вошел так неожиданно в комнату, взгляд у тебя был смущенный, виноватый. Я сразу же прочел в нем мой позор и мое несчастье». — «Вернее, мое раскаяние и мое отчаяние; но ваша честь мне дороже жизни и — никогда…» — «Я верю этому, да, я верю тебе, я не могу примириться с мыслью, что ты можешь обмануть…»
На следующий день поездка в Ла Бред вместе с Орельеном и Зоэ Леруа все же состоялась. Во время поездки, а также а вечером в Бордо, при выходе из Большого театра, влюбленные смогли обменяться несколькими словами. Оба они прочли «Принцессу Клевскую» и «Новую Элоизу» и верили в благородство супружества втроем, если отсутствует ложь. Было принято такое решение: они останутся братом и сестрой; они будут любить друг друга; никакой плотской связи между ними не будет. Так будет спасена честь Казимира. «Этой зимой мы вдвоем будем заботиться о том, чтобы он был счастлив и спокоен. Он выказал столько благородства и доброты, что мы обязаны все сделать для того, чтобы в его сердце была полная уверенность в нас…»
И для Авроры наступило время экзальтации. Она вернулась в Гильери и через посредство Зоэ стала переписываться с Орельеном. Она вела для него дневник; в нем она не без фатовства рассказывала о своем детстве, перечисляла все свои победы в Гильери — все ухаживали за ней, начиная с соседей по имению, местных заносчивых дворян и кончая кюре Канделоттом, который, краснея до ушей, тихонько передавал ей свои стихи. Но чаще всего она без конца перечитывала те несколько писем, которые она получила от Орельена. Любовные письма воскрешают в нашей памяти счастливые минуты, и мы переживаем их вновь. Прошлое благодаря им становится настоящим, еще более совершенным и милым. Аврора считала, что она вправе читать их, не испытывая при этом ни мучений, ни угрызений совести. Ведь она принесла в жертву свое счастье. Орельен и она будут любить друг друга вечно, но никогда не будут принадлежать один другому. Их опьяняло собственное величие духа.
В мыслях они не расставались! Скакала ли она на своей Колетте по вересковым полям, слушала ли старинные гасконские легенды или готовилась ко сну, Орельен был все время рядом с ней. Все ее мысли были полны им. Наконец-то она встретила человека, способного любить без эгоистических желаний, целомудренно и нежно. А вокруг было несносное веселье. Развратные гасконцы смаковали любовную тему, придавая ей непристойный характер, они гордились тем, что презирают красивые чувства. «О эти жалкие люди! Они понятия не имеют о невинности, о чистоте, о постоянстве в любви!» Разве не обязана она быть благодарной Орельену, что он помог ей удержаться на стезе добродетели! Тем более что, по ее собственному признанию, будь он настойчивее, она отказалась бы навсегда от добродетели, лишь бы не потерять его.
На свете нет ни одного мужчины, который способен продолжительное время довольствоваться только душой женщины. Орельен, конечно, надеется на победу. Если он пошел на то, чтобы отсрочить ее, значит он уверен что добьется своего. Если будет нужно уступить ему, я умру; если я откажусь, я потеряю его сердце!..
Но он поклялся, что пощадит ее. «Вы, Орельен, вы меня уговариваете сопротивляться вам, не боясь доставить вам горе, ангел мой!..» Видя такое ангельское отношение, она приходила к мысли о вечной жизни: «Не правда ли, Орельен, есть лучший мир, вы верите в него?» Всесильный бог сумеет возродить ничтожную пылинку, способную на такую любовь. «Он соединит нас тогда навеки там, где покой, там, где нежность будет законной и где счастье вечно…» А увидятся ли они в этом ничтожном мире? Это зависит от Казимира. Раз они ему поклялись, что любовь их останется целомудренной, должен же он в таком случае разрешить им встречаться, писать друг другу? «Я знаю, Казимир, у тебя возвышенная душа, ты благороден, ты великодушен, ты доказал мне это, я знаю это сама…»
По совету Орельена она написала для своего мужа «Исповедь» на восемнадцати листах:
Увы! В каком я ужасном состоянии! Когда я уже готова покаяться, открыть тебе мое душевное смятение, я чувствую, что меня останавливает что-то необъяснимое; я начинаю приводить доказательства, они правдоподобны, но холодны, не передают моего истинного состояния. Как объясню я, что удерживает меня, что приводит в оцепенение? Конечно, не черствая бесчувственность злого сердца, а порыв гордости, и я то соглашаюсь с ним, считая это чувство благородным, то раскаиваюсь в нем, потому что оно внушено человеческой гордыней… Ты много раз требовал от меня объяснений, доказательств; я не могла на это решиться: не только потому, что мне трудно признать себя виновной, — я боялась ранить тебя. Пришлось бы резать по живому месту, входить в подробности, которые могли бы тебя больно задеть, быть может, вызвать негодование в тебе; кроме того, нужно было бы сказать тебе, что ты немного виноват передо мной; виноват — не то слово: у тебя были самые добрые намерения, ты был всегда так добр, благороден, внимателен, заботлив, но, сам не зная этого, ты был невольно виноват. Ты был, если я решусь так сказать, невинной причиной того, что я сбилась с пути…
Потом она говорила о своей печальной жизни, из которой после брака ушло все, что могло бы украсить ее. Она совсем оставила музыку, потому что один звук фортепьяно обращал его в бегство.
Когда мы разговаривали, особенно о литературе, поэзии или о нравственном совершенстве, ты даже не знал имен писателей, о которых я говорила, и ты называл мои рассуждения глупыми, а чувства экзальтированными и романтическими. Я перестала говорить об этом, я испытывала настоящее горе от сознания, что наши вкусы никогда не сойдутся…
Она с благодарностью признавала, что он был очень добр; что он истратил на удовлетворение капризов своей жены тридцать тысяч франков в золоте, то есть половину полученного от отца приданого. Он ее любил, ласкал, но между ними никогда не было глубокой духовной близости. Отсюда ее отвращение и слезы. После чего она, как ей казалось, откровенно рассказала ему о своих отношениях с Орельеном и о том, что он был тронут благородным поведением Казимира.
«Аврора, — сказал он мне, — я буду говорить вам только то, что он мог бы слышать и одобрить. Мы вместе с вами будем думать о его счастье; мы в это вложим всю нашу заботу; если какая-нибудь дурная мысль придет нам в голову, мы с ужасом отбросим ее; если мы почувствуем, что возвращаемся к прошлому, мы сейчас же вспомним, как он сказал вам: «Ты можешь теперь меня обманывать, я доверяю тебе». Разве можно злоупотребить таким доверием? Аврора, я хочу побранить вас, вы недостаточно любите своего мужа; вы никогда мне не говорили о нем. Я не представлял такого величия души. Я люблю его от всего сердца…» Я улыбалась от радости. «Теперь вы узнали его, — ответила я, — и я, я тоже его знаю, я люблю его, люблю и раскаиваюсь в своих заблуждениях…»
Отныне все должно было стать легким. Казимир, ангел доброты, узнав лучше Орельена, полюбит его как брата.
Холодные существа, с их узким кругозором, не смогут постигнуть такой великой, такой красивой мысли и скажут: вот, нелепая выдумка, неестественная, романтическая, немыслимая. Конечно, они не могут думать иначе. Но для нас, мой друг, мой добрый Казимир, это не так. Послушай меня, пойми меня, подумай! Тебя никто никогда не учил отдавать отчет в твоих чувствах, они были в твоем сердце, бог вложил их в твою душу. Твой ум не был развит, но твоя душа осталась такой, какой создал ее бог, вполне достойной
