Мои свекор со свекровью не имели привычки переодеваться к обеду. В ту первую зиму, когда мы жили вместе, мне казалось, что я никогда в жизни дольше не сидела за обеденным столом. Звонок созывал нас всех на завтрак, обед и ужин, но никто и не думал торопиться в столовую, так как все Каэтани понимали, что еды ждать еще долго. Говорят, герцогиня, услышав звонок, говорила: «Вот и прекрасно. Я еще успею сходить на конюшню, посмотреть на лошадей». Итак, у Каэтани было принято приходить в столовую, когда кому заблагорассудится, и тот, кто приходил первым, а это обычно была я, потом дожидался, пока все остальные не закончат трапезу. Иногда у меня просто спина разламывалась от долгого сидения. Герцогиня являлась одной из последних, в лиловом бархатном пеньюаре, обмахиваясь огромным бумажным веером, который казался мне совершенно ненужным, так как в комнатах постоянно было холодно. Около каждого члена семьи на столе стоял полукруг бутылочек с лекарствами, жестянок из-под сардин, и эти индивидуальные наборы давали понять, чье это место за столом. Подавал огромный толстый человек по имени Джироламо, одетый в старый сюртук герцога. У него был дефект речи, так что никто не понимал, что он говорит. Джироламо был вечным объектом насмешек для всей семьи, и какую бы глупость он ни сделал — все приводило их в восторг.
Около тарелки герцога всегда ставили блюдо с особой болонской колбасой, сильно пахнущей чесноком, и он имел обыкновение оделять ею по очереди членов семьи, что считалось особой милостью. Мне кажется, он проникся ко мне неприязнью с того момента, как понял, что я не переношу болонской колбасы. Он был очень умным, культурным и приятным в обращении человеком, и его дети тоже, так что разговор за едой иногда был очень занимательным. Дважды за эту зиму герцог появился за обедом в парадной одежде, и это был знак того, что после обеда он собирается нанести визит королеве-матери. В таких случаях Джироламо неизменно подавал ему дополнительную чашку крепкого кофе, сопровождая это репликой: «Если ваше превосходительство собирается сегодня навестить ее величество, то понадобится что-нибудь, чтобы не заснуть!»
По контрасту со зловещими историями об убийствах и ядах, которые вечно рассказывают в связи с дворцами Возрождения, Виттория Колонна пишет, что во время помешательства на роликовых коньках, случившегося в начале XIX века, оказалось, что римские дворцы как нельзя более подходят для этой забавы: в некоторых домах можно было через весь дом переезжать из комнаты в комнату, не встретив на пути ни единого препятствия — один гладкий пол, и частенько домочадцы, покидая свои комнаты и отправляясь на обед, брали с собой в мешках ботинки и коньки. Это очень развлекало Роберта Хиченса, и он описал одну из роликовых вечеринок в романе «Плодоносная лоза» («The Fruitful Wine»).
Бродя по Риму, то и дело натыкаешься на развалы старых книг в тени какого-нибудь дворца. В них роются несколько коллекционеров, включая, разумеется, неизбежного францисканца, выискивая, без особой надежды, какое-нибудь сокровище. Увы, в Риме нет ничего подобного набережным Парижа или Чаринг-Кросс-роуд в Лондоне.
Мне нередко случалось побродить среди прилавков напротив Палаццо делла Канчеллериа, но ни разу я не набрел на книгу, которая заставила бы мое сердце забиться сильнее. Думаю, лучшей моей находкой, книгой, которую У меня тем не менее хватило воли не купить, было трехтомное второе издание «Приключений Родерика Рэндома» Т. Смоллетта в переплете телячьей кожи. Оно было в хорошем состоянии и вполне стоило десяти шиллингов, которые за него просили. Я предпочел приобрести книгу под названием «Шесть месяцев в Италии» Джорджа Стиллмана Хиллиарда, изданную в Бостоне в 1853 году, потому что не смог справиться с искушением прочитать описание англичан того времени в Риме. Трудно поверить, что национальный тип мог измениться так значительно, как это произошло с нашими соотечественниками за последнее столетие. Довольные собой, высокомерные субъекты — наши прапрадедушки, увиденные наблюдательным и отстраненным американцем, ничуть не похожи на сегодняшних англичан, а, скорее, напоминают устаревшую карикатуру на Джона Булла в сюртуке из полотнища «Юнион Джека». Сказав о том, как непохожи древние римляне на современных итальянцев (и с этим нельзя не согласиться), Хиллиард тем не менее продолжает:
Но законных наследников древних римлян, наследников их духа, до сих пор можно встретить в Риме; и не так уж их мало. Утром их можно встретить в читальне Мональдини склонившимися над «Таймс» или «Галиньяни»,[87] снующими по Кампанье, мчащимися по улицам в автомобилях, не удосуживаясь смотреть по сторонам, собирающимися группами на площади Испании узнать последние новости. Днем они стекаются в Пинчьо, курсируют на страшной скорости вверх-вниз по дорожкам, посыпанным гравием, с выражением непоколебимой решимости на лицах, как будто законы их страны, а также их собственные, внутренние законы, будут нарушены, если они не совершат свой обязательный ежедневный моцион… Они шествуют по этой земле, как будто она принадлежит лично им. В их повадке чувствуются прямота и бескомпромиссность. В их речи слышны властные ноты, а их важность основана на сознании своей бесспорной силы… Подобно древним римлянам они суровы с заносчивыми и снисходительны к слабым. Они навязывают мирный настрой тем нациям, которые не могут себе позволить тратить силы на невыгодную для них войну. Они издают законы, строят дороги, наводят мосты. Им присущ инстинкт социального порядка, у них в организме, кажется, есть особый орган — политической целесообразности… Англичанин в глубине души воспринимает эмоциональность или восторженность как проявления женской слабости, недостойные мужчины. Хорошая собака или породистая лошадь вызывают у него большее восхищение, нежели самый красивый пейзаж или картина. Он проходит по картинной галерее решительным и твердым шагом, и на его физиономии — ожидание скорейшего окончания экспозиции. Пять минут на Рафаэля, четыре — на Тициана или Корреджо, двух-трех хватит на менее известные имена…
Мистер Хиллиард заканчивает свой панегирик англичанам такими словами:
Англичане гордятся своей страной, и в этом, разумеется, никто не может упрекнуть их. Они гордятся ее историей, литературой, конституцией, и особенно тем высоким положением, которое она до сих пор занимает, и ее могуществом. Они имеют все права на национальную гордость. Прибыв со своих островов на континент, англичанин еще сильнее гордится величием своей родины. Его страна, где бы он ни был, защищает его незримым щитом. Стоит замаячить хоть какой-нибудь угрозе чему-нибудь английскому — и британский лев, мирно дремлющий на Даунинг-стрит, начинает угрожающе рычать и скалить клыки. Кажется, английский военный корабль стоит в одних сутках пути от любой точки земного шара. Стоит политическим волнениям начаться в любом порту, где есть хоть клочок английского сукна или хоть фунт английского чая, которым могла бы повредить политика, и через сорок восемь часов английский теплоход или фрегат бросит якорь в гавани, как бы говоря: «Так в чем, собственно, дело?»
Я закрыл книгу. Что-то мне трудно стало читать мистера Хиллиарда.
Такими были гордые британцы столетие назад, а их потомкам, выглядывающим из окон автобусов и робко интересующимся, сколько еще осталось от нищенского пособия, выделенного им казной, не грех вздохнуть о величии прежних дней.
Путешествия англичан в Рим прошли несколько интересных фаз, из которых поездка в экипаже — последняя, и, возможно, самая популярная. Кроме религиозного паломничества, которое было одинаково во все времена, на исходе Средних веков англичане стали ездить в Рим и вообще в Италию набираться учености, и если первая волна ученых, корифеи, были коллекционерами книг, то вторая волна, тоже пока из Оксфорда, поехала, чтобы учиться, и вернулась, чтобы учить. Ко времени Генриха VIII в Италии было полно англичан, которые отправились туда, как лукаво пишет Уильям Томас, «якобы учиться», потому что, не совершив путешествия за границу, теперь нельзя было считаться «вполне образованным человеком». Рим также был единственной школой жизни при дворе, куда стекались все. Английские послы держали нечто вроде подготовительной школы для будущих дипломатов, и молодых людей посылали за границу в сопровождении наставника, который, как надеялись, проведет их всеми прямыми и окольными путями.
Когда эти юноши возвращались в свои кирпично-деревянные поместья в Англии, где жизнь шла в том же темпе, что и при Плантагенете, они вызывали там не только естественное недовольство, какое всегда вызывает молодежь у пожилых людей, но еще и патриотическое презрение к иностранным замашкам. А
