стола, читали молитвы над остатками хлеба и вина, а потом торжественно съедали их… «Сделайте это в память обо Мне». Но, — продолжал он, — новообращенный язычник всегда был склонен путать agape с уже знакомыми ему трапезами на могилах, и у святого Павла, как вы помните, были неприятности подобного рода с коринфянами. В более поздние времена, когда множество язычников допустили в лоно Церкви, agape стало откровенно языческим праздником, и святой Павлин Ноланский это понял, когда его прихожане явились с корзинами, полными еды и вина, на agape святого Феликса и просидели всю ночь, передавая по кругу бутылку! Такие сцены приводили святого Августина в ярость. Увидев, как так называемые христиане веселятся вокруг гробницы мученика, он воскликнул: «Мученики слышат звон ваших бутылок, стук ваших сковородок, звуки вашего пьяного веселья!» Но к тому времени, конечно, святое причастие давно было отделено от agape.

— Как вы думаете, — спросил я, — могли римские христиане во времена преследований спускаться в катакомбы, якобы чтобы попировать на могилах, а на самом деле чтобы причаститься?

— Да, я думаю, именно это и происходило, — ответил он. — Для них было бы небезопасно служить мессу на поверхности, а под землей, в катакомбах, они имели полное право отмечать годовщины смерти близких на их могилах. Естественно, они пользовались случаем провести свои богослужения.

Он обратил мое внимание на многое, что я бы без него упустил. Он объяснил мне, что из санитарных соображений тела усопших обычно обмазывались глиной и герметически запечатывались в гробницах; но при этом в катакомбах все равно постоянно курили благовония. Стеклянная посуда часто оказывалась прочно вмурованной в глину, которой были покрыты тела. Когда ранние исследователи обнаружили их, они заметили на посуде твердый, темный налет, который приняли за засохшую кровь, и решили, что во всех этих гробницах лежат мученики. На самом деле посуда содержала Святые Дары, которые хоронили вместе с мертвыми. Святые Дары иногда посылали болящим, их даже носили на шее в небольших коробочках.

— Обычай захоронения Святых Даров существовал до 393 года, — поясняет святой отец. — Сегодня никто, кроме его святейшества, не имеет права носить их на себе. Два последних папы носили. Когда Пия VII увезли из Рима по приказу Наполеона, он взял с собой Святые Дары в небольшом флаконе, специально изготовленном для этой цели. Когда Пию IX пришлось бежать из Рима во время восстания 1848 года, он тоже повесил сосуд со Святыми Дарами на шею.

— Вы проводите много времени в катакомбах, — сказал я. — Что производит на вас самое сильное впечатление?

— Хотя мне и задают множество вопросов каждый день, — ответил он, — об этом меня никто не спрашивал!

Могу ответить, не задумываясь: царящая здесь атмосфера искренней веры.

Мы поднялись наверх.

— Иногда я думаю, — сказал он, как бы обращаясь к самому себе, — что сегодняшний мир с его материализмом во многом похож на римский мир, каким он был несколько столетий назад. А спустившись в катакомбы, я соприкасаюсь с верой, которая движет горами.

Мы обменялись рукопожатием, и он поспешил к группе туристов, которая с нетерпением ждала его.

По пути назад в Колизей, в автобусе, я все время думал вот о чем: ни на одной из стен туннелей, а их — мили и мили, Иисус Христос не изображен на кресте. Катакомбный Христос — Добрый Пастырь — юный, безбородый, в греческой одежде. Он похож на Аполлона или Орфея. Ранние христиане не знали бородатого, распятого Христа Средних веков, образа, зародившегося у византийских греков и с тех пор преобладавшего в искусстве. Символов Страстей Христовых, занимающих такое большое место в более позднем искусстве, тоже не видно в катакомбах.

Здесь, как сказал святой отец, царят вера и покой. Эпитафии на гробницах умиротворенны и благостны, как будто мертвые машут живым рукой на прощание и улыбаются, отправляясь в свое долгое путешествие. Везде слова «покой», «спите». Не могу припомнить ни одного «прощай», которое безнадежным выдохом висит в воздухе над всеми языческими кладбищами. Стоит мне вспомнить темные коридоры катакомб — ив сознании возникает образ военного корабля с рядами коек и спящими матросами, доверчиво дожидающимися во сне света нового дня.

Только здесь ты, кажется, слышишь смиренные голоса первых христиан, и в них истинная вера, надежда, братство. Сколько любви и доброты захоронено здесь, во тьме! Родители — о своей умершей девочке: «сладкая, как мед»; мужья и жены вспоминают своих умерших супругов словами полными благодарности. «Аврелиану Феликсу, — гласит одна эпитафия, — который провел со своей женой восемнадцать лет в сладчайшем супружестве. Прожил пятьдесят пять лет. Обрел свое вечное жилище в двенадцатый день перед январскими календами». Или читаем: «Александр не умер, он живет среди звезд, а тело его покоится в этой гробнице». Еще эпитафии: «Гемелла покоится с миром», «Вот последняя опочивальня Элписа», «Здесь спит Виктория», о годовалом ребенке пишут как о «недавно просветленном», так говорили о принявших крещение.

Средневековый паломник написал на стене: «В этой тьме — свет; в этих гробницах — музыка».

Одно из чудес Рима — ставшие каноническими изо&-ражения святых Петра и Павла, сохраненные в катакомбах, и всякий художник, которому когда-либо случалось писать двух апостолов, обязан чем-нибудь катакомбной традиции. Портреты делались сусальным золотом на донцах стаканов или чаш, которые, как сказал мне монах-салезианец, находили рядом с телами. В Ватиканском музее сотни таких стаканов, и тип портретов никогда не меняется. Оба апостола изображены мужчинами среднего возраста, бородатыми, но если у святого Петра копна вьющихся волос, то святой Павел почти лыс. Те, кто изучал портреты, считают, что традиция эта восходит к временам Нерона, к воспоминаниям людей, которые видели апостолов своими глазами.

Мне вспомнилась история, которую покойный монсеньор Степлтон Берне любил рассказывать, говоря о «длине человеческой памяти». Его мать, умершая в 1927 году в весьма почтенном возрасте, ясно помнила, как она маленькой девочкой, в 1837 году, услышала о коронации Виктории. Ребенком она часто видела очень старую даму, которая помнила Французскую революцию и казнь Марии-Антуанетты в *793 году. Эта старая дама провела свое детство в Фила-Дельфин и знала Бенджамина Франклина, который родился в 1706 году. Таким образом, Франклин вполне мог бы рассказать о каком-нибудь событии своего раннего детства, например, о Бостонском пожаре 1711 года, маленькой девочке, которая в свою очередь в старости могла бы передать эту историю другой маленькой девочке, миссис Берне, которая пересказала бы ее своему сыну в XX веке.

В своей книге «Мученичество святого Петра и святого Павла» монсеньор Берне пишет о большой амплитуде исторических событий, охватываемых жизнями людей: «Ребенок-христианин в Риме в 67 году мог видеть своими глазами мученичество святого Петра, видеть его распятым на кресте; а в 150 году этот очевидец вполне мог быть еще жив и способен рассказать об этом кому-нибудь. Ребенок, которому он мог рассказать это, в свою очередь состарившись, мог передать эту историю кому-нибудь, кто дожил до 312 года и процветания Церкви при Константине».

Веселые молодые мужчины имперского Рима мчались на быстрых колесницах, водили компанию с кем ни попадя, устраивали ночные пирушки, слишком много пили, а иногда становились гладиаторами- добровольцами. Бодрый дух, которым пронизана «Восьмая сатира» Ювенала, — того же свойства, что и в «Жизни в Лондоне» Пирса Игана;[73] и персонажи вроде Коринтия Тома и Джерри Готорна в Риме времен Нерона чувствовали бы себя так же прекрасно, как в Лондоне времен регентства. Аналогом ночного клуба в Древнем Риме была «ночная таверна», где, как рассказывает Ювенал, посетителя в дверях встречала готовая к услугам финикийка, «всегда надушенная», и приветствовала хозяйка, «в платье с подоткнутым подолом, держа наготове бутылку».

Среди повес, заклеймленных Ювеналом, был Латеран (или Латин). «Дрожащий Латин», — называет его Ювенал и прибавляет: «…добро промотал на конюшни и вовсе лишился / Предков наследия, мчась в колеснице дорогой Фламинской /Автомедоном младым, ибо вожжи держал самолично / Он, перед легкой девицей, одетой в лацерну, рисуясь».[74] Эту фразу Альберто Моравиа мог бы написать сегодня о современном римлянине на его верном «феррари».

Ювенал имеет в виду Плавта Латерана, известного повесу, вероятно, одного из тех крупных добродушных мужчин, которые не боятся неприятностей, а напротив, охотно ищут приключений на свою