За окном прекрасное мартовское утро. Розоватые левкои под моим окном наполняют комнату сладким, пьянящим запахом. Если я перегнусь через подоконник и выгляну наружу, в сад, я увижу их расцвеченные солнцем лепестки. Потом зацветет персик, а за ним жасмин. Каждую весну все повторяется снова и снова, и будет повторяться еще долгие годы. Когда меня уже не станет, и цветами залюбуется кто-то другой. Свежими, чистыми, вечными.

Я вспоминаю маму. И фото из альбома леди Вайолет. Я ведь его все-таки посмотрела. Через несколько месяцев после того, как Ханна рассказала мне о нем летним утром, в саду у фонтана.

Стоял сентябрь шестнадцатого года. Мистер Фредерик вступил во владение отцовским домом, леди Вайолет (согласно правилам этикета, объяснила Нэнси) оставила Ривертон и переехала в свой лондонский дом, и сестер Хартфорд отправили с ней — помочь обосноваться.

Прислуги осталось совсем мало — Нэнси была постоянно занята на станции, Альфред, которого я ждала с таким нетерпением, до дома так и не доехал. Мы ничего не могли понять: он, несомненно, находился в Британии, писал, что не ранен, и все-таки отпуск ему почему-то пришлось провести в военном госпитале. Даже мистер Гамильтон не мог ничего объяснить. Долго сидел в буфетной над письмом Альфреда, потом вышел, потирая глаза под очками, и объявил, что Альфред, видимо, получил секретное военное задание, о котором не имеет права говорить. Объяснение показалось логичным — действительно, что делать в госпитале здоровому человеку?

Вопрос посчитали закрытым, Альфреда больше не обсуждали. И вот, ранней осенью тысяча девятьсот шестнадцатого года, когда листья с деревьев почти опали, а земля по утрам стала подмерзать, я оказалась в гостиной Ривертона совершенно одна.

Я затопила камин, убралась и стала вытирать пыль. Провела тряпкой по поверхности письменного стола, начала протирать ручки ящиков, добиваясь того, чтобы медь заблестела. Обычная уборка, которая проводилась так же регулярно, как день сменяется ночью, и я не знаю, что случилось со мной в то утро. Почему, дойдя до ручки левого ящика, мои пальцы остановились, отказываясь продолжать работу. Будто раньше меня почуяли возможность, о которой я так давно мечтала.

Я посидела немного — огорошенная, неуверенная. Звуки вокруг словно стали громче: ветер за окном, шорох сухих листьев по стеклам. Настойчивое тиканье часов на камине, отмеряющих неумолимые секунды. Мое учащенное дыхание.

Дрожащими пальцами я потянула ящик на себя. Медленно, осторожно, подгоняя и останавливая себя одновременно. Вылезши наполовину, ящик накренился, содержимое съехало вперед

Я замерла. Прислушалась. Уверилась, что я по-прежнему одна. И заглянула внутрь.

Вот он, под набором ручек и парой перчаток, — фамильный альбом леди Вайолет.

Медлить опасно — ящик уже открыт, в ушах громыхает пульс. Я вытащила альбом из ящика и положила на пол.

Перелистала страницы, поглядывая на даты — фотографии, приглашения, меню, дневниковые записи… 1896, 1897, 1898…

Вот оно — семейное фото тысяча восемьсот девяносто девятого: знакомое и чужое одновременно. Два ряда слуг с постными лицами за рядом сидящих хозяев. Лорд и леди Эшбери, майор в форме, мистер Фредерик — совсем молодой и не такой замученный — Джемайма и незнакомая мне женщина, видимо, Пенелопа, покойная жена мистера Фредерика — обе с большими животами. Я быстро подсчитала, что в одном из животов прячется Ханна, а в другом — тот несчастный мальчик, который умер от потери крови. В конце ряда, около няни Браун (уже тогда старой-престарой) стоит ребенок: маленький, светловолосый мальчуган. Дэвид. Веселый, полный жизни, в счастливом неведении, что за судьба ждет его впереди.

Я перевела взгляд на лица слуг: мистер Гамильтон, миссис Таунсенд, Дадли…

У меня перехватило дыхание. Я впилась глазами в лицо молодой горничной. Ошибки быть не может. Не потому, что она напоминала маму — вовсе нет. Она напоминала меня. Волосы и глаза были темней, но черты лица, несомненно, те же. Длинная шея, подбородок с ямочкой, задумчиво сдвинутые брови.

И все-таки больше всего меня поразила отнюдь не наша схожесть. Мама улыбалась. Нет, вовсе не так, как вы могли бы вообразить, не зная ее. Не от радости и не из вежливости. Легкая, едва заметная улыбка, которую можно было бы принять за игру света на снимке. Но меня-то не обманешь. Мама улыбалась самой себе. Словно хранила секрет…

Прости, Марк, мне пришлось прерваться. Нежданный гость. Я сидела у окна, любуясь левкоями и рассказывая тебе о маме, когда в дверь постучали. Я думала, что это Сильвия хочет рассказать мне о новом бойфренде или пожаловаться на кого-нибудь из соседей, но это оказалась Урсула, режиссер. Я ведь уже говорила тебе о ней?

— Надеюсь, я вам не помешала, — сказала она.

— Нет, — ответила я.

— Я ненадолго. Просто оказалась неподалеку, глупо было бы не заглянуть.

— В Ривертоне?

Урсула кивнула:

— Снимали сцену в саду. Свет как раз подходящий. Я поинтересовалась, что там была за сцена, какую часть истории Хартфордов воссоздали на этот раз.

— Романтическая, одна из моих любимых. — Урсула покраснела и помотала головой так, что челка закачалась из стороны в сторону. — Глупо. Я сама писала текст, знала его, когда он был всего-навсего черными значками на белой бумаге — тысячу раз переписанными и переделанными, — и все-таки я переживала, когда слышала их сегодня.

— Вы романтик, — улыбнулась я.

— Выходит, что так, — Урсула наклонила голову. — Забавно: я никогда не видела живого Робби Хантера, я сочинила его по стихам и воспоминаниям друзей, и все-таки… — Она нахмурила брови. — Мне кажется, я влюбилась в своего собственного героя.

— А какой он — ваш Робби?

— Верный. Талантливый. Страстный, — Урсула в раздумье подперла рукой подбородок. — Он никогда не теряет надежды. Хрупкой, горькой, и все-таки надежды. Его называют поэтом, воспевшим разочарование, а я не согласна. Я всегда нахожу в его стихах веру в лучшее. Даже во время войны он умудрялся заметить что-то хорошее. — Глаза ее загорелись, она покачала головой. — Такой тонкий, ранимый юноша — и такая страшная война. Чудо, что они вообще потом смогли хоть как-то наладить жизнь. Снова полюбить.

— Когда-то меня полюбил именно такой юноша, — сказала я. — Он ушел на войну, и мы начали переписываться. Я полюбила его именно по его письмам. А он — меня.

— Он вернулся другим?

— О да. Оттуда невозможно было вернуться, не изменившись.

— А когда вы потеряли его? Мужа? — мягко спросила Урсула.

Я даже не сразу поняла, о чем это она.

— Нет-нет, — наконец сообразила я. — Муж тут ни при чем. Мы с Альфредом никогда не были