что здоровая лодыжка перекрутилась, точно у тряпичной куклы. Лайнусу пришлось остаться на месте, его лодыжка болела, злые жаркие слезы текли по щекам.

Лайнус ждал и ждал. Сумерки сменились темнотой, прохлада — холодом, и слезы высохли. Позже он узнал, что отец отказался посылать кого-нибудь за ним. Он — мальчик, сказал отец, а любой мальчик, хромой или здоровый, если ему не грош цена, найдет дорогу из лабиринта. Да что там, он — Сент-Джон Люк — прошел через лабиринт, когда ему было всего четыре года. Мальчику пора возмужать.

Лайнус продрожал в лабиринте всю ночь, пока мама наконец не убедила отца послать за ним Дэвиса.

Понадобилась неделя, чтобы лодыжка Лайнуса зажила, но после этого еще две недели каждый день отец вел Лайнуса обратно в лабиринт, заставлял искать путь, а потом бранил за неизбежное поражение. Лайнусу начал сниться лабиринт, и, просыпаясь, он рисовал карты по памяти. Он работал над ним, как над математической задачей, потому что знал: решение должно быть. Он найдет его, если хоть чего-то стоит.

Через две недели отец сдался. На пятнадцатое утро, когда Лайнус явился на очередную попытку, отец даже газету не опустил.

— Ты сплошное разочарование, — заявил он. — Глупый мальчишка, который никогда ничего не достигнет. — Он перевернул страницу, потряс газету, чтобы расправить, и поискал интересные заголовки. — Выйди вон из моей комнаты.

Лайнус никогда больше не подходил к лабиринту. Не в силах заставить себя винить отца и мать за свои позорные поражения — в конце концов, они правы, какой мальчик не сумеет найти дорогу через лабиринт? — он винил сад. Он принялся ломать побеги, рвать цветы, топтать ростки.

Людей формирует то, что они не в состоянии контролировать, черты характера наследуются, приобретаются со временем. Нрав Лайнуса определил кусок кости в ноге, который отказался расти. С возрастом хромота породила робость, робость породила заикание, и Лайнус вырос в малопривлекательного мальчика, который обнаружил, что способен привлечь внимание лишь плохим поведением. Он отказывался выходить на улицу, отчего его кожа стала мертвенно-бледной, а здоровая нога — тонкой. Он подбрасывал в мамин чай насекомых, в отцовские тапочки — колючки и с радостью принимал любое наказание. Так, весьма предсказуемо, продолжалась жизнь Лайнуса.

А потом, когда ему было десять лет, родилась маленькая сестра.

Лайнус сразу начал ее презирать. Такая нежная, красивая, цветущая и, как обнаружил Лайнус, заглянув под длинное кружевное платьице, идеально сложенная. Обе ноги одинаковой длины. Славные маленькие ножки, не какие-нибудь высохшие, бесполезные куски плоти.

Но хуже, чем физическое совершенство, было ее счастье. Розовые улыбчивые губки, музыкальный смех. Какое право имела она быть такой счастливой, когда он, Лайнус, был несчастен?

Лайнус решил это исправить. Всякий раз, когда ему удавалось сбежать от гувернантки, он проскальзывал в детскую и опускался на колени у колыбельки. Если малышка спала, он громко шумел, чтобы напугать ее. Если она тянулась к игрушке, он убирал ее. Если она протягивала к нему ручки, он складывал свои на груди. Если она улыбалась, он корчил отвратительную, ужасную гримасу.

Но все было тщетно. Что бы Лайнус ни делал, ему не удавалось заставить ее плакать, ничто не омрачало ее солнечного нрава. Это поражало его, и он направлял все силы на изобретение коварных и необычных наказаний для своей маленькой сестры.

Когда Лайнус стал подростком, еще более неуклюжим, с длинными неловкими руками и редкими рыжими волосками, торчащими из прыщавого подбородка, Джорджиана расцвела в прелестное дитя, любимое всеми обитателями поместья. Она вызывала улыбки на лицах даже самых грубых арендаторов. Фермеры, которые годами не находили доброго слова для семьи Мунтраше, посылали на кухню корзины яблок, чтобы порадовать мисс Джорджиану.

Однажды днем Лайнус сидел на подоконнике и при помощи своей новой драгоценной лупы сжигал муравьев, но поскользнулся и упал. Он не пострадал, зато драгоценное стекло разбилось на тысячу мелких осколков. Лайнус так любил новую игрушку, так привык к неудачам, что, несмотря на солидный возраст — целых тринадцать лет, — разразился слезами ярости, громкими неловкими всхлипами. Он попрекал себя за то, что так нелепо упал, что был недостаточно умен, что не имел друзей, что никто его не любил, что он родился несовершенным.

Слезы ослепили его, и Лайнус не сразу понял, что за ним наблюдают. Лишь когда ощутил похлопывание по руке, он поднял взгляд и увидел, что рядом стоит его маленькая сестра и протягивает Клодину, свою любимую куклу.

— Лайнус грустный, — сказала она. — Бедный Лайнус. Клодина развеселит Лайнуса.

Лайнус лишился дара речи и взял куклу, не отводя взгляда от сестры, которая села рядом.

С неуверенной усмешкой он нажал на веко Клодины и вдавил его, проверив, какой эффект произведет вандализм на сестру.

Она сосала большой палец и наблюдала за ним, большие голубые глаза были полны сочувствия. Через мгновение Джорджиана протянула руку и вдавила другое веко Клодины.

С того дня они стали командой. Без единой жалобы, даже не хмурясь, сестра терпела вспышки ярости брата, его жестокое остроумие, все то, что в нем породила отверженность. Она позволяла ему драться с ней, бранить ее, а позже — обнимать.

Если бы только их оставили в покое, все было бы хорошо. Но мать и отец не могли стерпеть, что кто- то полюбил Лайнуса. Он слышал, как они перешептывались — слишком много времени проводят вместе, это неправильно, не здорово, — и через несколько месяцев его отправили в школу-интернат.

Его отметки были ужасными, Лайнус позаботился об этом. Но отец когда-то охотился с директором Бейллиол-колледжа,[33] и потому для его сына нашлось местечко в Оксфорде. Единственным благом, которое принесли Лайнусу университетские годы, стала фотография. Чувствительный молодой учитель английского позволил ему использовать свою камеру, а после дал совет при покупке собственной.

Наконец в двадцать три года Лайнус вернулся в Чёренгорб. Как выросла его baigneur! Тринадцать лет, а такая высокая. Рыжие волосы, длиннее которых он не видел. Какое-то время он робел перед Джорджианой: она так изменилась, что пришлось заново ее узнавать. Но однажды, когда он фотографировал рядом с бухтой, она появилась в его видоискателе. Сестра сидела на краю черной скалы, лицом к морю. Морской бриз развевал ее волосы, руками она обхватила колени, ее ноги были босыми.

Лайнус едва мог дышать. Он моргнул и продолжил наблюдать, когда она медленно повернула голову и посмотрела прямо на него. Другие модели не умели скрыть осведомленности во взоре, но Джорджиана оставалась совершенно безмятежной. Она словно смотрела не в камеру, а прямо ему в глаза. Точно таким же сочувственным взглядом она глядела, как он плачет, много-много лет назад. Не раздумывая, он нажал на кнопку камеры, заключая в плен ее совершенное лицо.