Звякнув индейским браслетом племени навахо, Джорджина вытянула вперед руки, указательным пальцем повторила движение светящейся точки на экране осциллографа. — Вот что, если я когда-нибудь сменю ориентацию, то первым парнем, на которого я посмотрю, будешь ты, обещаю. А тем временем давай лучше просто останемся друзьями, хорошо?

— Хорошо.

— Понимаешь, жениться кто попало может, Мюр. А вот дружба — дело серьезное.

На сердце потеплело. Дружба — дело серьезное, правда. Бывало, Джорджина доводила его до белого каления всеми своими сумасбродными идеями об энергии пирамид и душах радуг. Но если не считать дочери, с ней было связано все лучшее в его жизни. Он ни за что не променял бы дружбу Джорджины на самую лучшую жену.

— Может, хоть Джули выйдет замуж, — сказал он.

— О, ты еще у нее на свадьбе погуляешь.

Мюррей посмотрел на экран осциллографа. Шторм на мониторе утих, и сердечное море мерно катило свои волны. Он улыбнулся. Свадьба Джули — как приятно об этом думать. Интересно, его внуки не будут обременены Божественностью, или это передается по наследству?

Скользнула в сторону занавеска, и на пороге появилась она, свежая и стройная. Ну, может, килограмма три лишних, не больше. С огромным букетом хризантем в руках.

— Контрабанда, — нарочито весело сказала Джули, ставя цветы на тумбочку. — Вообще сюда с цветами не пускают, дескать, они тут воздух портят. Все-таки отделение интенсивной терапии. — Когда взгляд Джули скользнул по дюжине датчиков, торчавших у него на груди, она так побледнела, что шрамик на лбу стал почти незаметен. — Эй, а ты ничего выглядишь. — Голос предательски дрогнул. Она поцеловала Мюррея в щеку. — Как ты тут?

— Устаю быстро. Время от времени — боли. Слезинки повисли у Джули на ресницах. Уголки губ опустились.

— Я знаю, о чем ты думаешь: вот так же и твой отец. — Одна слезинка упала. — Но сейчас врачи столько всего знают, правда. Сердце — это всего лишь насос.

— Вот и дай ему новый, — твердо проговорила Джорджина.

Джули стала белой как мел.

— Что?

— Что слышала.

— Джорджина, — укоризненно, почти шепотом, произнесла Джули.

— Я никому не скажу, слово скаута.

— Джорджина, ты просишь…

— Новое сердце, детка. Забудь об эре космической гармонии, забудь синергетическую конвергенцию, просто дай папе новое сердце.

Когда Джорджина выходила из палаты интенсивной терапии, по телевизору рассказывали о террористах, взорвавших ручную фанату на борту греческого пассажирского корабля.

Она хотела сказать: «Джорджина, ты просишь слишком многого», — догадался Мюррей. На лбу дочери постепенно проступал шрамик — по мере того как румянец возвращался на ее лицо. Он ни минуты не сомневался в том, что Джули может его исцелить, как и в том, что он этого хочет. При мысли о смерти у него во рту слюна вскипала от гнева. Как это — придет смерть, уничтожит его мысли, он больше никогда не увидит дочь, лучшую подругу, свои книги?

И все же Джули была права. От нее хотели слишком многого. Она должна держаться в стороне от опасного пути.

Стоит вмешаться один раз — и конца уже не будет. Сейчас новое сердце, за ним другое, и пошло- поехало. Исцеление жертв СПИДа, предотвращение циклона, отвод грязевого потока, мирное разрешение революции. Они не успеют опомниться, а враги уже тут как тут, поджидают у двери.

— Слышишь, если я тебе кое в чем признаюсь, — спросил Мюррей, — это будет как исповедь перед смертью?

— Ни в коем случае.

— Я никогда никому не говорил, но я знал отца Фебы.

— Вот это да! А как его найти?

— Его больше нет.

— Больше нет… — скривилась от огорчения Джули.

— Он был в старом здании Института, когда оно взорвалось. Его звали Маркус Басе. Это он убедил меня стащить тебя… твою камеру.

— А Феба-то уверена, что найдет его.

— Увы.

— Сказать ей?

— Нет смысла. У бедняги было четверо детей. Мальчики. Время от времени я посылаю им бейсбольные карточки.

Как же ему хотелось снова увидеться с Маркусом Бассом, посмотреть на него, обнять, поблагодарить. Ведь это он убедил Мюррея, что эмбрион ему необходим.

— Солнышко, тебе Бог никогда не говорил, что происходит после смерти?

— Вовсе ты не умрешь. — Джули крепко сжала кулаки. — Тебе еще «Герменевтику повседневности» заканчивать.

— И все-таки интересно, не говорил?

— Нет. Мама где-то за пределами Вселенной. Она у меня Бог физики, я в этом уверена. — Джули рассеянно переключила канал. На экране забибикал Роуд Раннер. — Мы ведь знаем, о чем каждый из нас думает, да? Джорджина сказала…

— Терпеть не могу этот мультик… — Мюррей сердито посмотрел на экран телевизора. — Муравьев ему в перья!

Так значит, мама Джули — это простой энергетический импульс, толчок, спровоцировавший Большой Взрыв? Это многое объясняет, размышлял Мюррей.

— Мой ответ — нет. Я должен сам выкарабкаться.

Джули погладила его покрытую проводами грудь.

— А если я просто добавлю немножко новых клеток…

— Подумай сама. Допустим, на какое-то время ты приведешь сердце в порядок. А как бороться со стрессами, куда девать лишние килограммы? Придется заняться целым миром. Починишь сердце, меня долбанет аневризма сосудов мозга, или почки откажут, или начнется болезнь Альцгеймера.

— Я не дам тебе умереть.

Вошла живописно-роскошная медсестра, что-то вроде «Мисс Ноябрь», только в одежде — навязчиво пышная грудь, идеально очерченные чувственные губы, — и сунула Мюррею в рот таблетку.

— Время посещений подошло к концу.

— Моя дочурка, — сказал Мюррей, проглотив таблетку. Ну как смерть может заявиться и забрать его из этого сказочного мира медсестер?

— Славная девочка, вы просто молодец! — Медсестра одарила Джули лучезарной улыбкой. — Цветы нужно забрать.

Джули снова поцеловала Мюррея в щеку.

— Ладно, папа, держись.

Осциллограф по-прежнему не спеша катил свои волны. Мюррею захотелось спать.

— За меня не переживай, пусть у тебя все будет хорошо. Ступай, радуйся жизни.

— «В приморском граде на Променаде гулять мы будем, как во сне», — беззаботно напевала Феба. Противный мартовский ветер гнал ее мимо Железного пирса с мертвой каруселью. Старая скаутская фляга похлопывала по бедру, словно ребенок, пытающийся привлечь к себе внимание. — «В приморском граде на Променаде в любви признаешься ты мне».

Старые рассыпающиеся пирсы, как жалкое подобие афинского Акрополя, служили напоминанием о безвозвратно ушедшем славном прошлом. Но, кроме того, как успела выяснить Феба, здесь было здорово прогуливаться в обеденную пору: людей почти нет, можно расслабиться.