для нее живыми. Ее знакомыми. Они были кодом, опознавательными знаками мира, которые Пекола могла понять и присвоить себе. Трещина, о которую она спотыкалась, была ее собственная, и одуванчики, чьи белые головки она сдувала прошлой осенью и чьи желтые цветки рассматривала в этом году, тоже. Обладание всем этим делало ее частью мира, а мир становился частью ее самой.
Она поднимается по деревянным ступенькам к двери магазина Якобовски «Мясо, свежая зелень и всякая всячина». Когда она открывает ее, звякает колокольчик. Став у прилавка, она смотрит на кучу сладостей. Пожалуй, лучше купить «Мэри Джейн». Три штуки за пенни. Устойчивая сладость, внутри которой арахисовое масло, — его солоноватый вкус дополняет вкус карамели. От таких мыслей у нее текут слюнки.
Она снимает ботинок и достает три пенни. Над прилавком вырастает седая голова мистера Якобовски. Он очнулся от своих мыслей и обратил к ней взгляд. У него голубые глаза. Близоруко сощуренные. Медленно — так бабье лето незаметно движется к осени — он переводит на нее взгляд. Где-то между объектом и сетчаткой, зрением и изображением, его взгляд останавливается в нерешительности и замирает. Достигнув какой-то точки во времени и пространстве, он чувствует, что больше усилий прилагать не нужно. Он не видит ее, поскольку для него здесь не на что смотреть. Как может белый эмигрант пятидесяти двух лет, хозяин магазина, с привкусом пива и картошки во рту, с детства привыкший видеть Деву Марию со взглядом лани и измученный постоянным чувством утраты,
— Да?
Она смотрит на него и видит пустоту там, где должен был быть интерес. И видит кое-что еще. Полное отсутствие человеческого контакта — словно стеклянная преграда между ними. Она не знает, что делает его взгляд таким безразличным. Возможно, то, что он взрослый, а она маленькая девочка. Но она видела в глазах взрослых мужчин интерес, отвращение, даже злобу. Эта пустота для нее не внове. У нее есть оттенок — в уголках глаз притаилась неприязнь. Она замечала ее в глазах всех белых. Итак. Неприязнь к ней, к ее черной коже. Вся она — изменчивость и ожидание. Но ее черная кожа всегда одинаково черна и неприятна на вид. И именно она порождает ту пустоту с оттенком отвращения, которая появляется в глазах белых.
Она показывает на «Мэри Джейн» — кончик маленького черного пальца прислоняется к витрине. Тихая безобидная попытка черного ребенка вступить в общение с белым взрослым.
— Эти, — слово больше похоже на выдох, чем на звук.
— Какие? Эти или вон те? — В его голосе слышатся апатия и неприязнь.
Она качает головой, палец прижат к тому месту на витрине, за которым, как ей кажется, и лежит «Мэри Джейн». Он не может видеть то же самое: угол его зрения иной, и куда она показывает пальцем, ему неясно. Его узловатые красные пальцы тычутся в конфеты как голова цыпленка, отделенная от тела.
— Тебе что, сказать трудно?
Его рука касается «Мэри Джейн».
Она кивает.
— Ну так и сказала бы. Одну? Сколько?
Пекола разжимает кулачок, показывая три пенни. Он подталкивает конфеты к ней — по три желтых квадратика в каждой упаковке. Она протягивает деньги. Он медлит, не желая дотрагиваться до ее руки. Она не знает, как отдать ему деньги и можно ли уже убрать палец правой руки от витрины. Наконец он сгребает пенни с ее руки. Его ногти больно царапают ее потную ладошку.
Выйдя из магазина, Пекола чувствует неизъяснимое облегчение.
Одуванчики. Она испытывает к ним прилив нежности. Но они не смотрят на нее с ответным чувством. Она думает: «Они и вправду ужасны. Сорняки и есть». Взволнованная этим открытием, она спотыкается о трещину в асфальте. В ней просыпается злоба; словно щенок с жарким дыханием, она вылизывает остатки ее стыда.
Злость лучше. В этом чувстве есть смысл. Реальность и осязаемость. Ощущение значимости. Прекрасное чувство. Она мысленно возвращается к глазам мистера Якобовски, его равнодушному голосу. Злость не задерживается в ней, щенок слишком быстро насыщается. Жажда его утолена, и злость засыпает. Снова становится стыдно, к глазам подступают слезы. Как бы их удержать? Она вспоминает о «Мэри Джейн».
Каждая бледно-желтая обертка — с картинкой. Изображение малышки Мэри Джейн, чьим именем названа конфета. Белое улыбающееся личико. Светлые волосы в легком беспорядке, синие глаза глядят на нее из мира чистого удовольствия. Глаза нетерпеливые и озорные. С точки зрения Пеколы они просто прекрасны. Она ест конфету, и ей нравится ее сладость. Съесть конфету — это в каком-то смысле съесть саму Мэри Джейн, съесть ее глаза. Любить Мэри Джейн. Быть ею.
За три пенни она купила себе девять кратких мгновений наслаждения с Мэри Джейн. С милой Мэри Джейн, чьим именем назвали конфету.
На втором этаже над Бридлоу жили три шлюхи — Чайна, Поланд и мисс Мэри. Пекола любила заходить к ним в гости и выполняла их мелкие поручения. А они не презирали ее.
В то октябрьское утро, когда Чолли оглушили печной заслонкой, Пекола поднялась по лестнице к ним в комнату.
Еще до того, как Пекола постучалась и ей открыли дверь, она услышала пение Поланд, ее сильный и сладкий голос, похожий на свежую землянику:
— Привет, клецка. Где твои носки? — Мэри редко называла Пеколу дважды одним и тем же именем, но все эти прозвища совпадали с названиями ее любимых блюд.
— Здравствуйте, мисс Мэри. Здравствуйте, мисс Чайна. Здравствуйте, мисс Поланд.
— Ты слышала меня. Где твои носки? Лапы голые, как у дворняжки.
— Я не нашла.
— Не нашла? Наверное, кто-то у тебя дома очень любит носки.
Чайна усмехнулась. Если у нее или у кого-нибудь еще что-то пропадало, Мэри всегда ставила это в вину «кому-то в доме, кто очень это любит». «Кто-то в доме очень любит лифчики», — говорила она с тревогой.
Поланд и Чайна готовились к вечеру. Поланд вечно гладила что-то и вечно пела. Чайна, сидя на бледно-зеленом кухонном стуле, вечно завивала волосы. Мэри вечно опаздывала.
Женщины были дружелюбны, но их тяжело было разговорить. Пекола всегда заводила беседу с Мэри — стоило ей начать болтать, как она уже не останавливалась.
— Почему вы все время встречаетесь с разными мальчиками, мисс Мэри?
—
— Тогда ты вообще их не видела, — Чайна положила горячие щипцы в банку со средством для укладки «Ню Найл». От прикосновения раскаленного металла масло зашипело.
— Ну почему, мисс Мэри? — настаивала Пекола.
— Что почему? Почему я не видела мальчиков с тысяча девятьсот двадцать седьмого? Потому что с тех пор мальчики перевелись. Именно с того времени. Люди стали рождаться старыми.
— Ты хочешь сказать, что состарилась
— Я не состарилась. Просто растолстела.
