Чолли работал на заводе, и все вроде шло хорошо. Не знаю, что случилось. Все изменилось. Здесь трудно было завести друзей, и я скучала по родным. Я не привыкла, чтобы вокруг было столько белых. Те белые, которых я видела раньше, нас ненавидели, но мы редко встречались. Негде было. На поле разве что или в лавке. Но нас все-таки было больше. А здесь на севере они были везде — в соседнем доме, на верхнем этаже, на улицах, — да еще немного цветных. Северные цветные тоже были другими. Высокомерными. Не лучше белых. Они могли заставить вас почувствовать себя ничтожеством, к тому же я от них этого никак не ожидала. Это было самое одинокое время моей жизни. Помню, как смотрела из окна, ждала, когда Чолли вернется в три часа с работы. У меня даже кошки не было, чтобы поговорить».
Она искала избавления от одиночества у мужа, ей хотелось утешения, развлечения, хотелось заполнить существующую пустоту. Домашних забот не хватало: в ее распоряжении имелось всего две комнаты, а двора, за которым она могла бы следить или где гулять, не было. Женщины в городе носили обувь на высоких каблуках, но когда Полин попробовала надеть такие туфли, они превратили ее шарканье в ярко выраженную хромоту. Чолли все еще был добр, но его начинала тяготить столь полная зависимость от него. Они все меньше разговаривали друг с другом. У него не возникало сложностей с поиском новых друзей или новых занятий — всегда кто-нибудь поднимался наверх, звал его, и он с радостью уходил, оставляя ее в одиночестве.
Полин чувствовала себя неуютно с теми черными женщинами, которых ей удавалось встретить. Они смеялись над ней, потому что она не выпрямляла волосы. Когда она попыталась накраситься так, как они, макияж получился довольно устрашающим. Их оценивающие взгляды и смешки за спиной над тем, как она говорит (например, «видала» вместо «видела»), как одевается, пробудили в ней стремление купить новую одежду. Когда Чолли стал ругаться, не желая давать ей деньги, она решила найти работу. Подработки хватало на платья и на мелочи для дома, но это не помогло наладить отношения с Чолли. Ему не нравились ее покупки, и он этого не скрывал. Ссоры разрушали их семейную жизнь. Она оставалась все той же девушкой, которая ждала покоя и счастья, руки Господа, который, когда ее путь станет тяжел, всегда будет рядом. Только теперь ей стало ясно, что значит тяжелый путь. Причиной их ссор стали деньги, ее — для одежды, его — для выпивки. Самое грустное было в том, что Полин не особенно интересовали платья и макияж. Она просто хотела, чтобы другие женщины смотрели на нее с одобрением.
Через несколько месяцев случайных заработков она нашла постоянную работу в доме, где жила семья со скромным доходом и нервными, показными манерами.
«Чолли становился все злее, ему будто нравилось со мной ссориться. Я отдавала ему все, что могла. Что должна была. Иногда казалось, что в моей жизни была лишь работа на ту женщину и ссоры с Чолли. Очень утомительно. Но я держалась за свою работу, хотя трудиться на эту женщину было очень тяжело. Не то что она была злая — просто какая-то недалекая. У нее вся семья была такая. Они совсем не ладили друг с другом. Можно подумать, если у них хороший дом, денег много, то они и души друг в друге не чают? Она бросалась рыдать и вопить из-за самых простых вещей. Если кто-нибудь из друзей перебивал ее по телефону, она начинала рыдать. Да она должна быть счастлива, что у нее есть телефон. У меня, к примеру, не было. Помню, однажды ее младший брат, которого она устроила в зубной колледж, не пригласил ее на какую-то вечеринку. В доме такое началось! Все целыми днями висели на телефоне. Волновались, беспокоились. Она спросила меня: „Полин, что бы ты сделала, если бы твой брат устроил вечеринку и не пригласил тебя?“. Я сказала, что если бы действительно захотела туда пойти, то пошла бы и без приглашения. Какая разница, чего он хочет. Она сделал такой вид, словно я сказала ерунду. А я тогда подумала: какая же она глупая. Кто ей сказал, что ее брат ей друг? Люди не могу любить других людей только потому, что у них одна мать. Я пыталась полюбить ту женщину. Она давала мне разные вещи, но я так и не смогла ее полюбить. Как только я вырабатывала в себе хорошее к ней отношение, она делала что- нибудь глупое и начинала учить меня, как мыть полы, и все в таком роде. Если бы я оставила ее, она бы утонула в грязи. Я даже за Чикен и Пай так не присматривала, как за ними. Никто из них и задницу себе подтереть не мог. Я знаю, потому что стирала их белье. Даже помочиться правильно не умели. Ее муж в унитаз не попадал. Пакостные белые люди делают такие же пакостные вещи. Но я бы осталась, если б не Чолли, который заявился туда со своими выкрутасами. Он пришел пьяный и начал просить денег. Когда эта белая женщина его увидела, она аж покраснела. Она пыталась действовать твердо, но очень боялась. Она сказала Чолли, чтобы он убирался, или она вызовет полицию. Он послал ее куда подальше и стал дергать меня за руку. Я смогла бы с ним договориться, но не хотела иметь дела с полицией. Поэтому я собрала вещи и ушла. Я пыталась вернуться, но она не хотела меня видеть, пока я живу с Чолли. Она сказала, что разрешит мне остаться, если я его брошу. Я думала об этом. Но для черной женщины нет ничего хуже, чем оставить черного мужчину ради белой женщины. Она мне так и не отдала те одиннадцать долларов, которые была должна. Очень обидно. Газовщик перекрыл газ, и я не смогла готовить. Я умоляла ее отдать мне деньги. Я приходила к ней. Она разозлилась, как мокрый петух. Сказала, что я должна ей за форму и за старую сломанную кровать, которую она когда-то мне дала. Я не знала, должна я ей или нет, но мне нужны были мои деньги. Она не отдавала, даже когда я ей пообещала, что Чолли никогда сюда больше не придет. Потом я так отчаялась, что попросила ее одолжить мне эти деньги. Она помолчала и сказала, что я не должна позволять мужчине брать над собой верх. Что я должна иметь больше уважения, и что платить по счетам — обязанность мужа, а если он не может этого делать, я должна уйти и получать алименты. И все в таком духе. А откуда он возьмет мне эти алименты? Она не понимала, что все, что мне от нее нужно — это одиннадцать долларов, чтобы я смогла заплатить за газ и снова готовить еду. Этого она своими куриными мозгами не могла понять. „Ты уйдешь от него, Полин“, — спрашивала она. Я подумала, что она даст мне деньги, если я скажу „да“, и я ответила: „Да, мэм“. „Хорошо, сказала она, ты уйдешь от него и вернешься на работу, и что прошло, то быльем поросло“. Я спросила: „Могу я сегодня получить деньги?“ „Нет, ответила она, только когда ты его бросишь. Я думаю о тебе и о твоем будущем. Что ты нашла в нем хорошего, зачем он тебе?“ Как можно ответить женщине, которая не знает, чего хорошего в мужчинах, и с одной стороны заботится о твоем будущем, а с другой — не хочет отдать твои собственные деньги, чтобы можно было купить на обед приличной еды. Я ответила: „Ничего хорошего, мэм. Совершенно ничего. Но думаю, лучше я останусь с ним“. Она встала, и я ушла. Когда я вышла, у меня сильно заболела промежность, и я сжала ноги вместе, чтобы та женщина поняла. Но теперь мне ясно, что понять она не могла. Она вышла замуж за человека, у которого шрам вместо рта. Как она могла меня понять?»
Зимой Полин обнаружила, что беременна. Когда она сказала об этом Чолли, он, к ее немалому удивлению, обрадовался. Он стал меньше пить и чаще приходить домой. Между ними снова возникли те отношения, какие были в начале семейной жизни, когда он спрашивал, не устала ли она, не хочет ли чего- нибудь вкусного. Успокоившись, Полин оставила работу и вернулась к домашнему хозяйству. Но одиночество из этих двух комнат никуда не делось. Когда зимнее солнце освещало отслаивающуюся зеленую краску на кухонных стульях, когда в кастрюле варилось мясо, когда она целыми днями слышала только шум машины, доставляющей мебель в магазин на первом этаже, она думала о родном доме, о том, что и там она была одна почти все время, но теперешнее ее одиночество совсем другого рода. Потом ей надоело разглядывать зеленые стулья и грузовики; она стала ходить в кино. Там, в темноте, пробуждались ее воспоминания, и она возвращалась к своим юношеским мечтам. В кино, вместе с идеей романтической любви, ей преподнесли и другую — идею физической красоты. Возможно, это две самые разрушительные идеи в истории человеческой мысли. Оба эти представления рождались из зависти, разрастались от неуверенности и заканчивались разочарованием. Приравняв физическую красоту к достоинству, она обнажила свой ум, отгородила его и собрала в кучу все, за что можно было себя презирать. Она забыла о вожделении и мало обращала на него внимания. Она решила, что любовь — это взаимное притяжение, а романтичность — цель духа. Это стало для нее источником самых разрушительных эмоций, когда обманываешь любовника и пытаешься лишить свободы возлюбленного, ограничивая ее всеми возможными способами.
После своего «обучения» в кинозале она, глядя на чье-нибудь лицо, непременно относила его к какой-либо категории на шкале красоты, идеалы которой восприняла с экрана. Именно там были темные леса, пустынные дороги, речные берега, нежные, понимающие глаза. Никто там становился всем, слепые прозревали, хромые и увечные отбрасывали костыли. Там не было смерти, а люди двигались под звуки музыки. Черно-белые образы создавали волшебную целостность, возникающую в луче света, который лился на экран сверху из-за спины.
Это была очень простая радость, но так она научилась любить и ненавидеть.
«Я только тогда и была счастлива, когда ходила в кино. Всегда туда ходила, когда была
