Гитара, возможно, прячется от полиции, вот он и решил сбежать к верному другу, к единственному, кроме «Семи дней», кто все знает, поймет, кому можно довериться. Он разыскивает Молочника, чтобы тот ему помог. Естественно. Но если Гитаре известно, что Молочник направляется в Шалимар, он узнал об этом, вероятно, где-то в Роаноке или в Калпепере… может быть, даже в Данвилле. А раз он знает, то почему он его здесь не подождал? Где он сейчас? С ним что-то случилось. Что-то случилось с Гитарой, он попал в беду.

За спиной, у Молочника пели дети, они, как видно, играли в какую-то игру, вроде «Розочка, розочка, как ты хороша» или «Маленькая Салли Уокер». Молочник обернулся. Человек восемь-девять мальчиков и девочек образовали круг. Посредине круга, раскинув руки, стоял мальчик и вертелся, как видно изображая самолет, а остальные хором пели бессмысленный стишок:

Дети пропели еще несколько таких же четверостиший, а стоявший в середине круга мальчик продолжал изображать самолет. Кульминационный пункт игры состоял в том, что детвора все торопливее выкрикивала тарабарщину, а мальчик-самолет все торопливее вращался под вопли: «Соломон пшеница балали шу, йараба медина в деревню ту-у» … и так до самой последней строчки: «Двадцать один мальчик, а последний — Джей!» Тут мальчик грохнулся на землю, а остальные завизжали.

Молочник с интересом смотрел на их игру. Сам он в детстве не играл в такие игры. Едва он перестал опускаться на колени возле подоконника, оплакивая свое неумение летать, как его послали в школу, и бархатный костюмчик сделал его отщепенцем. И черные, и белые сочли, что он бросает им таким образом вызов, и вовсю изощрялись, насмехаясь над ним, всегда старались так подстроить, чтобы он остался без завтрака или без цветных мелков, или же норовили не пропустить его ни в уборную, ни к умывальнику. В конце концов мать сдалась на его уговоры и позволила ему носить вельветовые бриджи, после чего жить стало полегче, но его по-прежнему не приглашали играть в эти игры, где все становятся в кружок, поют песни; его не приглашали никуда до того памятного случая, когда те четверо набросились на него скопом, а Гитара его вызволил. Молочник улыбнулся, вспомнив ухмылку Гитары и его грозный клич, когда те четверо мальчишек бросились уже на него самого. Впервые в жизни Молочник увидел, что кому-то драка доставляет удовольствие. А потом Гитара снял бейсбольную кепку, вручил ее Молочнику и велел вытереть расквашенный нос. Молочник вымазал кепку в крови, вернул владельцу, и Гитара снова нахлобучил ее на голову.

От этих воспоминаний о школьных временах ему стало стыдно: как мог он испугаться и заподозрить нечто недоброе в словесном послании Гитары? Ладно, он появится, все объяснит, и Молочник не пожалеет усилий, чтобы его выручить. Он встал и отряхнул пиджак. Мимо прошествовал черный петух с ниспадающим вперед кроваво-красным гребнем, который придавал ему зловещий вид.

Молочник снова пошел к лавке Соломона. Ему нужно подыскать жилье, кое-что разузнать, нужна также женщина, причем не обязательно все именно в таком порядке. С чего удастся начать, с того он и начнет. В принципе даже неплохо, что Гитара о нем спрашивал. Возник благовидный предлог какое-то время проторчать без дела в Шалимаре: он ведь ждет приятеля. K тому же ему нужно раздобыть здесь новый приводной ремень. Куры и кошки на ступеньках крылечка уступили ему дорогу, когда он приблизился к ним.

— Ну как, полегчало? — спросил мистер Соломон.

— Да, теперь гораздо легче. Я думаю, мне просто надо было немного пройтись. — Он кивнул в сторону окна. — Хорошо тут у вас. Спокойно, мирно. И женщины красивые.

Молодой человек, расположившийся на стуле так, что спинка стула упиралась в стену, а передние ножки висели в воздухе, резко опустил их на пол и сдвинул шляпу на затылок. Он приоткрыл рот, и обнаружилось, что у него не хватает четырех передних зубов. Остальные посетители зашаркали ногами. Мистер Соломон улыбнулся, но не сказал ничего. Молочник понял, что допустил какой-то просчет. Насчет женщин, мелькнуло у него в голове. Ничего себе городишко, где мужчина даже не имеет права заговорить о женщинах!

Он решил сменить тему.

— Если бы мой приятель, ну, тот самый, что заезжал сюда сегодня утром, если бы он вздумал поджидать меня здесь, где он, скорее всего, смог бы остановиться? Меблированные комнаты тут есть?

— Меблированные комнаты?

— Ну да. Дом, где мог бы переночевать приезжий.

Мистер Соломон покачал головой.

— Ничего такого у нас нету.

Молочника постепенно начинала разбирать злость. Чем он заслужил подобную враждебность? Он обвел взглядом мужчин, сидевших в лавке.

— Как вы считаете, кто-нибудь из них смог бы починить мою машину? — обратился он к мистеру Соломону. — Или, может быть, где-то найдется приводной ремень?

Мистер Соломон не поднимал глаз от прилавка.

— Спрошу попробую. — Говорил он тихо, так, словно ему было неловко. От прежней словоохотливости не осталось и следа.

— Если не удастся разыскать тут приводной ремень, сразу же дайте мне знать. Возможно, придется купить другую машину, чтобы добраться домой.

Лица всех мужчин повернулись к нему, и Молочник понял: он опять что-то ляпнул, хотя понятия не имел — что именно. Он только чувствовал: все они смотрят на него так, будто он их чем-то оскорбил.

Он и в самом деле их оскорбил. Они смотрели с ненавистью на этого негра, который приехал к ним из большого северного города и мог купить машину, словно бутылку виски — разбил нечаянно, ну ладно, новую куплю. Мало того, он сказал об этом, не стесняясь их присутствия. Он не соизволил назвать свое имя и не соизволил также узнать их имена, он назвал их просто «они», и, разумеется, он их презирает — им бы с утра до ночи трудиться на своих полях, а они торчат вместо этого в лавке, надеясь, что кто-нибудь подъедет на грузовике в поисках подсобных рабочих на мельницах или табачных плантациях, расположенных на равнине и принадлежащих отнюдь не им. Его поведение, его одежда — все напоминало им, что у них нет своих полей, где они могли бы трудиться, да и земли у них, собственно, нет. Так, огородики — с ними и женщина справится, куры и свиньи — за ними ребятишки приглядят Он говорил всем своим видом, что они не мужчины, ибо кормильцы у них в семье — женщины и дети. И что волоконца хлопка и табачные крошки, завалявшиеся в карманах, где должны бы лежать доллары, — это критерий. Что ботинки из тонкой кожи, и костюм с жилетом, и гладкие, гладкие руки — тоже критерий. Точно так же критерием являются глаза, видевшие большие города и самолеты — изнутри, не только снаружи. Они заметили, как он разглядывал их женщин, стоя на крыльце. Заметили они и то, что он запер машину, едва вылез из нее, и сделал это в городке, где на двадцать пять миль окрест в лучшем случае найдется два ключа от автомашин, никак не больше. Он счел, что они недостойны того, чтобы он узнал их имена, недостаточно хороши, и в то же время сам он — слишком хорош, чтобы сообщить им свое имя. Они глядели на него и видели, что кожа у него так же черна, как и у них, но они знали: у него сердце белого человека, из тех, что приезжают на грузовиках, когда им требуются безымянные, безликие работники.

Но вот один из них обратился к негру с водительским удостоверением, выданным в Виргинии, и с мичиганским акцентом.

— Богато там живут у вас на Севере, а?

— Кто как, — ответил Молочник.

— Кто как? А я слыхал, на Севере все зашибают большую деньгу.

— Да нет, у нас на Севере полно бедняков. — Он ответил вежливо и мягко, но чувствовал: назревает скандал.