— Я не о себе. Я о других.

— А у тебя нет слабостей?

— Пока не замечала.

— Ты, наверное, считаешь, я должен делать все, что тебе захочется?

— Возможно, — сказала Агарь.

— Хм! Ну что ж, пожалуй, я не стану спорить. Того гляди, придет Пилат с ножом.

— Ты ее боишься?

— Ага. А ты не боишься?

— Нет. Я никого не боюсь.

Ясно. Ты зубастая. Я, между прочим, так и думал.

— Ничего я не зубастая. Я просто не люблю, когда мне говорят, что нужно делать. Я что хочу, то и делаю.

— Пилат тебе говорит, что нужно сделать.

— Но если мне не хочется, я не обязана ей подчиняться.

— Жаль, что у нас с матерью не так.

— Твоя мать тобой командует?

— Ну… не то чтобы так уж прямо командует. — Молочник замялся, не зная, как описать свою, как он считал, зависимость от материнских придирок.

— Сколько тебе лет? — спросила Агарь и слегка приподняла брони, как взрослая женщина, которая из вежливости интересуется возрастом малого ребенка.

— Семнадцать.

— Ты уже мог бы жениться. — Агарь явно намекала на то, что в его возрасте не следует позволять маме говорить, что нужно делать, а чего нельзя.

— Я подожду, пока ты за меня пойдешь, — сказал он с надеждой, что в этой фразе снова (или наконец-то) прозвучит дерзость видавшего виды мужчины.

— Долго тебе ждать придется.

— Почему?

Агарь раздраженно вздохнула:

— Потому что я должна быть влюблена в того мужчину, за которого выйду замуж.

— А ты попробуй, выйди за меня. Там посмотришь.

— Слишком уж ты молод.

— Это зависит от настроения.

— Вот-вот. От моего настроения это зависит.

— Все вы женщины такие. Ждете прекрасного принца: мол, в один чудесный день он приедет верхом и остановится возле твоих дверей. А ты сбежишь навстречу ему с лестницы, и… ух ты! Он подхватит тебя на руки, посадит перед собой, и лошадь принца унесет вас вдаль навстречу ветру под звуки скрипок, а на крупе у нее будет штемпель: «Собственность «Метро Голдинг Мейер»[11]. Верно?

— Верно, — сказала она.

— А чем ты занимаешься пока?

— Воспитываю маленьких мальчиков и делаю из них взрослых.

Молочник улыбнулся, но ему не было смешно. Агарь захохотала. Он бросился к ней, хотел ее обнять, но она улизнула в спальню и заперлась там. Он потер тыльной стороной ладони подбородок и взглянул на запертую дверь. Потом пожал плечами и взял две бутылки вина.

— Молочник? — Агарь приоткрыла дверь и высунула голову. — Пойди сюда.

Он обернулся и поставил бутылки на стол. Дверь в спальню была открыта, но он не видел Агари, только слышал, как она смеется, тихо и лукаво, словно выиграла какое-то пари. Он бросился к ней так поспешно, что забыл пригнуть голову в середине комнаты и наткнулся на подвешенный к потолку спальни зеленый мешок. К тому времени, когда он до нее добрался, на лбу у него вскочила шишка.

— Что вы там держите, в этом мешке? — спросил он не без досады.

— Это не я, а Пилат держит. Говорит, это ее наследство.

— Что же она унаследовала? Кирпичи? Тут он увидел ее грудь.

— Вот чем я занимаюсь пока, — сказала она.

Они хихикали, гонялись друг за дружкой по спальне, страх и смущение больше не сковывали их, а вскоре они стали проводить в комнате Гитары, когда тот уходил на работу, столько же времени, сколько проводил там он сам, когда не ходил на работу. Она прочно вошла в его жизнь, но он скрывал — не очень тщательно — их отношения. Он никогда не знал, чего от нее ждать: то откликнется на его желание, а то вдруг откажет. И ни в том, ни в другом случае не поймешь, почему она так поступила. Он полагал, что Реба и Пилат знают об их новых отношениях, но они ни разу на это не намекнули. Он уже не восторгался ею с тем жаром, каким пылал в двенадцать лет, но в постели она была восхитительна, проказница и, несмотря на искушенность, сохраняла безыскусственность — одним словом, была увлекательнее любой из ее сверстниц. Иногда она не подпускала его к себе месяцами, а потом в один прекрасный день он приходил к ней, и она встречала его нежно и сияла радостно улыбкой.

Эти приливы и отливы ее страсти длились года три, затем отказы начали сходить на нет, и к тому времени, когда он ударил отца, ни о каких отказах давно уж не было речи. Мало того, теперь она с нетерпением дожидалась его, и чем больше времени у него отнимали все другие стороны его жизни, тем надежнее и привязчивее становилась Агарь. Она капризничала, дулась, обвиняла его в том, что он ее не любит, не хочет ее больше видеть. И хотя он редко вспоминал о своем возрасте, Агарь свой возраст ощущала постоянно. Молочник, собственно, остался беспечным мальчишкой и в тридцать один год. Агари было тридцать шесть, и ее снедала тревога. Она стремилась связать его обязательством, он подумывал о том, как бы с ней развязаться.

Он расплатился с приказчиком за подарки и вышел из магазина, твердо решив, что историю эту надо прикрыть.

Мы ведь родственники — нужно ей напомнить, подумал он. Подарка вообще не нужно покупать, вместо подарка он вручит ей деньги, порядочную сумму. И объяснит, что хотел купить по-настоящему роскошный подарок, но побоялся скомпрометировать ее. Что ей нужен совсем не такой человек, как он. Человек ей нужен положительный, который сможет на ней жениться. Он же помеха на ее пути. И если к тому же учесть, что они родственники и все прочее, ей следует заняться поисками подходящего жениха. Ему больно, скажет он, ему очень больно, их ведь связывает столько лет, но если любишь кого-то так, как он ее любит, то приходится думать прежде всего не о себе. Нельзя быть эгоистом с теми, кого любишь.

Он так тщательно обдумал всю эту речь, что ему стало казаться, будто они уже поговорили и все утряслось. Возвратившись в контору, он вынул деньги из сейфа и написал Агари очень милое письмо, кончавшееся словами: «А еще спасибо. Спасибо тебе за то, чем ты была для меня. За счастье, которое давала мне все эти годы. Я подписываю это письмо, конечно, с любовью, но еще больше с благодарностью».

Он и в самом деле подписал его с любовью, но слова «благодарность» и бестактное в своей холодности «спасибо» отбросили Агарь туда, где все сверкало голубым, а воздух был легок, и где всегда стояла тишина, а люди разговаривали шепотом или вообще обходились без слов, и все вокруг холодило, как лед, и лишь и се груди время от времени вспыхивало пламя, а потом, потрескивая, угасало, пока она наконец не кинулась на улицу разыскивать Молочника Помера.

Прошло уже немало времени после того, как Молочник вложил в конверт письмо и деньги, а он все еще сидел в конторе за отцовским письменным столом. В счетной книге появлялись новые колонки цифр, затем он их переписывал, так как каждый раз получалось то на восемьдесят центов меньше, то на восемьдесят больше. Он не мог сосредоточиться, и вовсе не потому, что его тревожило, как быть с Агарью. Незадолго до этого у них с Гитарой состоялся разговор по поводу случившегося недавно убийства. Юношу лет шестнадцати, возвращавшегося из школы домой, задушили, судя по всему — веревкой, и проломили ему голову. Представители полиции штата, действуя в контакте с местными полицейскими, пришли к выводу, что юноша убит способом, весьма напоминающим тот, каким был убит другой подросток в канун Нового 1953 года и четверо взрослых мужчин, убитых в 1955 году, — удушение и пролом черепа, наступивший в