кислорода, спровоцировав таким образом роковой инфаркт.

— Медсестра вошла в тот момент, когда я прилаживал кислородный шланг, а Миллгейт что-то говорил мне. В этом-то все и дело. Они боялись репортеров. А я как раз репортер. Вот они и пытались задержать меня, предполагая, что Миллгейт выдал какую-то тайну. Но мне удалось бежать...

— Итак, — прервал его отец Дэндридж, — они отключили систему жизнеобеспечения и позволили ему умереть, чтобы предотвратить разглашение тайны. А теперь пытаются переложить вину на вас, понимая, что вам как убийце все равно никто не поверит.

— Абсолютно точно, — изумленно сказал Питтман. — Это именно то, что пытаюсь доказать я. Но как вы?..

— Исповеди делают священников весьма проницательными.

— Но это не исповедь!

— Что же сказал вам Миллгейт?

Питтман скис и, почесав в затылке, ответил:

— В этом-то и проблема. Он нес какую-то бессмыслицу. Из-за которой, кстати, меня потом чуть не убили в собственном доме.

— Что же все-таки он вам сказал?

— Назвал какое-то имя. — Питтман в замешательстве покачал головой. — Потом что-то о снеге.

— Имя?

— Данкан Гроллье.

Отец Дэндридж задумался, пристально глядя на Питтмана, и затем сказал:

— Джонатан Миллгейт, пожалуй, самый презренный тип из всех, кого я знал.

— Что? Но вы, как я понял, были друзьями.

Отец Дэндридж горько усмехнулся:

— Нет. Просто у нас сложились особые отношения. О дружбе не могло быть и речи. Я жалел этого человека так же сильно, как ненавидел за его поступки. Я был исповедником Миллгейта и пытался спасти его душу.

Питтман выпрямился. Во взгляде появилось изумление.

— Вы не могли не заметить моих шрамов, — продолжал священник, — когда были в ризнице.

— Простите, я не хотел...

— Не беспокойтесь. Все в порядке. Это не принесло мне боли. Я горжусь своими шрамами, потому что получил их в бою. Во время вьетнамской войны. Я служил капелланом в Первом корпусе. База, к которой меня приписали, неподалеку от демилитаризованной зоны, попала в осаду. Отвратительная погода мешала переброске подкрепления. Мы находились под постоянным минометным огнем. Я не участвовал в военных действиях, не имел права носить оружия, но мог ухаживать за ранеными. Ползком доставлять питание, воду, боеприпасы. Мог дать умирающим последнее утешение. Шрам на подбородке — удар осколка. Следы ожогов на руке — результат пожара, который я помогал тушить. Я горжусь этими шрамами, они напоминают о выпавшей мне чести находиться рядом с храбрецами. К тому времени, когда прибыло подкрепление, из двухсот человек в живых оставалось не более пятидесяти. Погибли самые молодые, не старше двадцати с лишним лет. И я обвиняю в их смерти Джонатана Миллгейта, так же, как в гибели всех сорока семи тысяч человек. Полтораста тысяч получили ранения в той же войне. У десятков тысяч была травмирована психика. И все потому, что Миллгейт со своими четырьмя коллегами, — священник презрительно скривил губы, — так называемыми «Большими советниками», сумел внушить президенту и всей стране, что теория «домино» стоит того, чтобы идти ради нее на смерть. Иначе Вьетнам попадет в руки коммунистов, а вслед за ним и вся Юго-Восточная Азия. Сейчас, четверть века спустя, коммунизм как мировоззрение потерпел крах, Юго- Восточная Азия все больше и больше капитализируется, а Вьетнам попал в лапы коммунистов. Война не играла никакой роли. Но Джонатан Миллгейт и остальные «Большие советники» чудовищно разбогатели, используя свои связи с военно-промышленным комплексом. Именно поэтому «Большим советникам» и была нужна война.

— А сейчас идет расследование причастности Миллгейта к скандалу с ядерным оружием, — сказал Питтман. — Поэтому он так хотел перед смертью поговорить с вами, исповедаться, а коллеги всячески мешали ему, видя в этом угрозу для себя.

Отец Дэндридж искоса бросил взгляд на Питтмана и продолжил:

— Вернувшись из Вьетнама, я стал преследовать Миллгейта. Не упускал ни единой возможности. Организовывал против него демонстрации. Пытался опозорить всеми доступными мне способами. Думаю, это было одной из причин, вынудивших его оставить дипломатическую службу и уйти в подполье. Но он по- прежнему манипулировал правительством. Только не в открытую. И вот с полгода назад вдруг позвонил мне и изъявил желание повидаться. Я отнесся к этому с подозрением, но когда приехал, обнаружил в нем кризис совести. Не будучи католиком, он отчаянно хотел очистить душу. И попросил исповедовать его.

— Исповедовать? После всех неприятностей, что вы ему доставили?

— Он желал исповедоваться человеку, которого не сумел запугать.

— Но какую же тяжесть носил он на душе? В каком грехе хотел исповедоваться?

Отец Дэндридж покачал головой:

— Я связан клятвой не разглашать тайну исповеди, — покачав головой, ответил священник.

Питтман вздохнул:

— Значит, я зря пришел сюда.

— Данкан Гроллье. Вы уверены, что слышали это имя?

Питтман кивнул.

— Да, он повторил «Данкан» несколько раз. Затем упомянул о снеге. Потом произнес «Гроллье». Что может означать упоминание о снеге?

— Не знаю. Но Гроллье — это не фамилия, а название частной средней школы, которую окончил Миллгейт, факт общеизвестный. Сообщая вам о нем, я не нарушаю тайны исповеди. Больше я вам ничего не смогу сказать, не поступившись совестью. Полагаю, и этого достаточно.

— Достаточно? Для чего? Не понимаю...

Пуля угодила отцу Дэндриджу в правый глаз. Питтман был настолько изумлен брызнувшей фонтанчиком кровью и вылетевшей желеобразной массой, что отпрянул назад, даже не поняв, что, собственно, произошло. Отступив, он увидел на газоне кровь и мозговое вещество, вырванное пулей из затылка отца Дэндриджа.

Ужас сковал Питтмана, он не мог даже закричать. Наткнулся на статую и дернулся, когда камень брызнул осколками от попавшей в него пули.

Выстрелов слышно не было, пули, по-видимому, летели из-за двери, ведущей в ризницу. Используя статую в качестве прикрытия, Питтман вытащил из кармана кольт и, пытаясь унять дрожь в руках, поставил его на боевой взвод. Он понимал, что глупо подставлять себя под пули, пытаясь прицелиться в чуть приоткрытую дверь.

В саду установилась зловещая тишина. «Стреляли, видимо, из пистолета с глушителем, — подумал Питтман. — В церкви ничего не слышно, и никто не пошлет за помощью».

Но тут Питтман сообразил, что скоро начнется очередная месса, и другой священник, войдя в ризницу, чтобы облачиться, непременно заметит убийцу, выглядывающего из-за двери в сад.

Священник позовет на помощь и будет застрелен.

«Я не должен этого допустить! Надо скрыться!»

Питтман услышал скрип. Дверь в сад приоткрылась чуть шире. Ладони Питтмана, скользкие от пота, изо всех сил сжимали рукоятку пистолета.

'Стреляй же!

Но я не вижу цели!

На шум явится помощь.

Слишком поздно'.

Из сада был всего один выход. Питтман понимал, что пока будет бежать к стене и карабкаться на нее, его убьют.

Ему почудился звук шагов, если, конечно, это не игра воображения.