высокой набережной. Взобравшись по крутой лестнице, а затем спустившись по другой, мы очутились на песчаном пляже. Волны накатывают с ревом и потом, тяжело вздохнув, отступают обратно в залив.

— Давай посидим. — Тору опустился на песок.

В нескольких метрах от нас тянется по песку лента из морских водорослей, усеянная мидиями. Это рубеж, на котором остановился последний прилив. Однажды среди водорослей я нашла маленького, величиной с мой ноготь, мертвого краба, выгоревшего на солнце добела. В панцире у него было едва заметное отверстие, и я нанизала его на ожерелье, добавив свою находку к розовым и желтым устрицам. Я хотела подарить это ожерелье матери, но мертвый краб вызвал у нее почему-то чувство брезгливости. Госпожа Като тоже отказалась от царского подарка. А вот госпожа Учида пришла от него в восторг.

— Как красиво! — восхитилась она, постукивая ногтем по спинке краба.

Я и сейчас отчетливо вижу ее идущей по пляжу в моем ожерелье и с развевающимися на ветру волосами.

— Тебе не холодно? — спросил Тору.

Он растянулся на песке, я последовала его примеру. Темное небо усеяно звездами, названия которых мне не известны. Я знаю лишь ковш Большой Медведицы.

— Нет, не холодно.

Долгое время мы молчим. В белом свете фонарей, стоящих на набережной, песок приобрел белесоватый оттенок. Только вокруг белой рубашки Тору он, по контрасту, темно-коричневый. Волны продолжают поочередно грохотать и вздыхать. Кажется, будто вся вода в заливе хочет добраться до нас. Меня почему-то это не радует.

— Так о чем мы хотели поговорить? — робко напомнил мне Тору.

Вслушиваясь в грустные вздохи волн, я обдумываю свою исповедь. Нелепая ситуация: как я буду рассказывать ему об отцовской подружке на этом пляже, где мы часто гуляли с матерью, собирая раковины и беспричинно смеясь? Мне даже трудно произнести эти слова — «отцовская подружка». Они совершенно неуместны здесь, где госпожа Учида расхваливала сделанное мной ожерелье, говоря, что даже дохлый краб прекрасен. Бабушка Курихара предостерегала меня, чтобы я не сказала какую-нибудь бестактность в помещении, где стоит буддийский алтарь. Если даже я не буду говорить напрямую о духах наших предков, любые нехорошие слова, сказанные в их присутствии, оскорбят их. Сейчас я впервые поняла, что имела в виду бабушка.

— Можешь не говорить, — сказал Тору.

Но мне как раз хотелось высказаться, и я начала:

— Я хотела написать письмо матери, но не нашла нужных слов. Она меня бесит: не хочет, чтобы я звонила ей по телефону.

— Да, я тебя понимаю.

— Мать мне пишет всякую чушь — о погоде, о цветах, о том, как идут дела у дедушки. Мне это вовсе не интересно. Мне хочется поговорить с ней о том, что действительно меня волнует, но я боюсь ее расстроить.

— Конечно, ты сердишься на нее, и не без оснований.

Привстав, я взглянула на него.

— Ты считаешь, что я не права? А ты бы не расстраивался на моем месте?

Тору тоже привстал, подтянув колени к груди.

— Конечно, расстроился бы. Не пойму, почему твоя мать не хочет поговорить с тобой по телефону. Зачем ограничиваться письмами, если ты так по ней скучаешь?

— Ты действительно так думаешь? А вот Кийоши говорит, что я эгоистка и плакса.

— Да что Кийоши в этом понимает? Он не может войти в наше положение, у него ведь есть мама, — сказал Тору, вглядываясь в черную полосу воды.

Я зачерпнула пригоршню песка, он медленно стек по моим пальцам.

— Извини, мне не стоило ныть по поводу моей матери.

Оторвав взгляд от воды, Тору повернулся ко мне. Рот у него сжался.

— Почему нет?

Я не знала, что и сказать. Наверное, это была бестактность с моей стороны.

Тору пожал плечами, его лицо смягчилось.

— Я не хотел сказать, что тебе глупо жаловаться на жизнь. В том смысле, что вот — ты недовольна своей матерью, но все же она у тебя жива, а моя умерла. Нет, мне бы и в голову не пришла такая чушь.

— Понимаю.

Я живо представила госпожу Учида, улыбающуюся от радости, что наш диалог не перерос в потасовку. Я вспомнила ее длинные тонкие пальцы — такие же, как у Тору.

Вплоть до последнего года своей жизни, когда рак отнял последние ее силы, госпожа Учида проводила много времени за гончарным кругом. Я любила наблюдать за ее работой, за тем, как у нее под пальцами бесформенное месиво превращается в изящные вазы и чайные чашки. Это зрелище напоминало мне фото, которое я видела в научном журнале: капля молока, упавшая в тарелку, принимает форму белой короны. И когда я пила молоко из чашек, изготовленных госпожой Учида, эта корона всегда стояла перед моими глазами. Когда мы ездили на пляж, госпожа Учида набирала в пластиковый пакет песок, чтобы смешивать его с глиной. В жаркий день она добавляла в песок воду, и он, казалось, дышал. Мы разглядывали пакет и трогали песок. Я восхищалась каждой песчинкой, зная, что она станет частью чуда, сотворенного руками госпожи Учида.

Мы с Тору продолжали лежать, вглядываясь в небо.

— Мне тоже плохо без твоей матери, — сказала я, обращаясь не к нему, а к небесам.

Тору положил руку на мою. Я продолжала молча смотреть на небо. Мои пальцы, запорошенные сухим песком, переплелись с теплыми пальцами Тору.