Затем с полузакрытыми глазами иду к стоянке и прислоняюсь к капоту машины. Тору, следуя за мной, встает рядом и кладет мне руку на талию.

— Я хотел тебя видеть, потому что хорошо понимаю твое состояние. Мне оно знакомо.

Я молча кивнула.

Тору притянул меня к себе и обнял. Моя щека прижалась к его ключице. Я чувствую слабый запах бритвенного крема. Тору медленно и ласково поглаживает мне спину, касается губами моего лба и отпускает меня. Я чувствую, как на шее у меня пульсирует вена. Сердце бьется так, словно я пробежала в спринтерском темпе сто метров. Мне хочется самой обнять его и, встав на цыпочки, коснуться губами его щеки. Раньше, беседуя с ним, я подобных ощущений не испытывала. Впрочем, не испытывала вообще ни разу в жизни. Но мои глаза все еще болят от сдерживаемых слез, и я не могу избавиться от тоски. Столько печальных событий произошло с тех пор, как мы виделись в последний раз.

Внизу сияет огнями наш город. Мы с Тору росли, часто разглядывая один и тот же ландшафт. Стояли на одной с ним платформе, сидели на одних стульях, учили те же самые предметы — только с разницей в пять лет. Я легко представляю себе, как он просыпается ночью от страха перед Божьей карой и от тоски по умершей матери. А если Бога нет, где же сейчас госпожа Учида? И в чем смысл ее жизни и смерти? Как может Тору смириться с тем фактом, что его мать превратилась в горсть праха? Мне хочется сказать какие-то слова, которые бы разорвали пелену печали, окутавшую нас обоих, но эти слова мне на ум не приходят. Между тем уже поздно. Сейчас Тору скажет, что пора ехать: он должен возвращаться на работу.

Закрыв глаза, я говорю первое, что приходит в голову:

— Спасибо тебе за то, что ты вернулся. — Слова застревают в горле, и мой голос дрожит. Тору берет меня за руку. — Я не имела в виду, что ты вернулся из-за меня, — спешу я добавить, чувствуя, что щеки горят. — Не хочу казаться навязчивой. Просто я хотела…

— Все хорошо, — успокаивает Тору, сплетая свои пальцы с моими. — Не нужно ничего объяснять. Я рад, что вернулся и встретил тебя.

Держа одной рукой меня за руку, другой он обнял меня за плечи. Я обняла его за талию и вспомнила, как давным-давно мы вышагивали в темноте рядом в тех же позах, изображая четырехногое чудовище, и пугали Кийоши и Такаши. Даже тогда Тору был на голову выше меня. Да, он всегда был выше, старше. Мне его никогда не догнать.

Поднимается ветер. Внизу мерцают огни города. Я закрываю глаза и вижу множество светящихся точек на какой-то таинственной карте — карте моей памяти, на которой навечно запечатлен сегодняшний вечер.

Сегодня среда, вечер. Я пытаюсь написать письмо матери. «Весенний семестр в школе проходит хорошо. Мы с доктором Мидзутани выхаживаем раненую ворону. В наш город вернулись сыновья госпожи Учида». Я вычеркиваю эти фразы одну за другой и комкаю в руке лист бумаги. Сообщать малозначащие новости и делать вид, что жизнь прекрасна, — это по-матерински, а не по-моему. Я бы написала, конечно, другие вещи, например: «Я знаю, ты беспокоишься обо мне, но для своих волнений находишь совершенно не те причины. Со школой у меня нет проблем. Я легко справляюсь со всеми предметами. Моя проблема — это ты. Даже не хочешь разговаривать со мной по телефону. Продолжаешь притворяться, будто все складывается хорошо». Но я не могу этого написать. Вспоминается изможденное лицо матери в день ее отъезда, и вот я представляю, как она лежит в своей комнатке в доме дедушки Курихары и не может заснуть после моего откровенного письма. А утром встанет с черными кругами под глазами, горестные складки вокруг рта станут еще заметнее.

Я достаю новый лист бумаги, но нужные слова не приходят на ум. Опершись локтями о письменный стол, я прикрываю глаза ладонями. Голова раскалывается. Я чувствую себя девочкой из той сказки, что читала мне мать на ночь, когда мне было лет шесть-семь.

Давным-давно, так начинается эта сказка, жила-была девочка. Однажды ее мать заболела и почувствовала, что скоро умрет. Но перед смертью собрала все свои драгоценности, сложила их в большой глиняный горшок и надела этот горшок на голову дочери так, что он скрыл ее лицо. Затем мать произнесла заклятие, после которого горшок намертво приклеился к голове дочери. Когда мать умерла, девочка пошла в служанки. Все ее презирали из-за такой безобразной внешности. Даже маленькие дети бросали в нее камни и били палками. Прошло много лет, и вот однажды, когда девушка перебегала через людную улицу, спасаясь от своих мучителей, из-за угла вылетела карета принца и чуть не сшибла ее. Принц выскочил из кареты, чтобы убедиться, что девушка жива и здорова. Он был добрый человек и вежливо извинился перед ней, так, словно она была богатой и прекрасной принцессой, а не жалкой калекой. И его доброта сняла заклятие. Горшок треснул и раскололся. На землю посыпались золотые монеты и драгоценные камни. Но не это богатство поразило принца — его поразила красота девушки и ее изящные манеры. Он сразу же влюбился в нее. Так бедная девушка с глиняным горшком на голове стала богатой и прекрасной принцессой.

Открыв глаза, я уставилась на чистый лист бумаги. Не пойму, зачем мама рассказывала мне эту сказку. Совершенно дурацкая история: как может мать превратить свою родную дочь в чудовище? Если бы этой несчастной девочке попадались лишь жестокие люди, она так бы на всю жизнь и осталась калекой. Ее матери следовало бы придумать заклятие получше, чтобы у дочки было больше шансов стать счастливой. Ведь встретить по-настоящему доброго человека очень трудно. Кроме того, этот добрый человек мог оказаться не юным принцем, а больным стариком. Ну, хорошо, если даже ей встретился принц, не обязательно ему влюбляться в нее. Мог просто вежливо извиниться и поехать себе дальше, оставив девушку посреди улицы, с ее рассыпанными сокровищами.

Как я поняла сейчас, почти во всех сказках, которые мать мне рассказывала или читала, есть что-то угнетающее, унылое, лживое и несправедливое. У нас было несколько роскошных книг с прекрасными иллюстрациями: «Японские народные сказки», «Сказки братьев Гримм», «Сказки Ханса Кристиана Андерсена» и т. д. Если бы меня не привели в восторг иллюстрации, я сразу бы поняла, что это надуманные истории. Почти во всех сказках говорится о детях, потерявших родителей, или, хуже того, о детях, оставленных родителями в темном лесу из-за того, что в семье нечего было есть. Бедным детишкам приходилось совершать различные подвиги. Они убивали ведьм, находили несметные сокровища, становились королями и королевами и лишь потом представали пред светлые очи пап, мам, дедушек и бабушек. А те, конечно, были счастливы до безумия. Встречались и злые детки. Танцевали, кривляясь за спиной родителей, или давили ногами хлеб, испеченный матерью. Таким весельчакам отрубали руки-ноги или топили их в болоте. Не пойму, зачем мать спокойно читала мне о подобных наказаниях, если все время твердила, что, поскольку мы христиане, я должна прощать друзей, сломавших мои игрушки или дразнивших меня? Странное противоречие! Выходит, в словах матери было мало смысла.

Я рада, что у меня нет больше этих книг. Когда я училась в третьем классе, мы с матерью подарили их детям небольшого городка на острове Кюсю. Тайфун разрушил там школу и библиотеку. Помню, я очень гордилась своим благородным поступком. Представляла себе, как мальчики и девочки плывут на спасательных плотах по реке, вышедшей из берегов, читают мои книжки и радостно улыбаются.

Ко второму-третьему классу мы с матерью почти перестали читать сказки. Вместо этого штудировали каждый вечер Библию: Евангелие, Деяния Апостолов, Послания Павла. Библейские истории оказались ничуть не лучше сказок. Если бы я поступила так, как поступили пять умных подружек невесты из известной притчи, все бы меня осудили. Когда жених опаздывал и светильники в руках других пяти подружек — глупых — стали гаснуть, они попросили умных девиц поделиться с ними маслом, но те им масла не дали. Что же тут хорошего и в чем их ум? Ведь это не по-христиански. Дома, в церкви, в школе меня учили: «Будь сострадательной к людям», «Делись тем, что имеешь, с другими». Почему же не поделиться каким-то несчастным маслом? Еще пример. В Евангелии сказано, что Христос проклял фиговое дерево, которое не поделилось с ним своими плодами, в то время как он был голоден. В результате дерево засохло. На мой взгляд, здесь мало смысла. Может, на этом дереве вовсе не было плодов: не сезон, скажем, или дерево слишком молодое. Ни один разумный человек не станет требовать от дерева, чтобы оно плодоносило