оглядываясь.
— А ты, Докійко, сама пишла в черници? — спросил запорожец.
— Та сама ж. Як ото узято було панночку до Москвы, я вызнала вид москаля — комиссара, що брав мою панночку из монастыря у Кіеви, що ій наказано везти у якесь Биле Озеро, я взяла та й помандровала... Йду, та тильки й знаю два слова по-московьски — Москва та Биле Озеро, роспитую добрых людей... Так и дойшла до самого Билого Озера.
— О так козырь-дивка! — засмеялся запорожец. — Ты и в рай дорогу знайдешь.
— За панночкою хоч и у пекло, — отвечала она смело.
— А як же вы з Билого Озера утиклн?
— Нас одпущено милостыню на монастырь прохати.
Толпа заколыхалась. Показался взвод солдат и телега, на которой виднелось что-то черное. Это был Левин, который сидел задом наперед и держал в руках горящую восковую свечу... Страшная картина! Только человеческий гений способен так унизить себя...
— Ох, бидный! Видный! — тихо проговорила Ксения. — Мати Божа! Помилуй его... Хто вин, вы не знаете?
— Казали люди, та забув. Капитан якій с.
— А за вищо?
— Богородицю, кажуть, лаяв. Та брешуть москали.
Телега остановилась. Взвод раздвинулся и, пропустив осужденного на костер, снова сомкнулся.
Начался процесс чтения обвинительного акта. Последнее прощанье с людьми, с солнцем, с светом, со всем миром, с жизнью.
Ксении не видно лица осужденного. Он стоит оборотясь к востоку, туда, где когда-то люди прибивали к кресту Того, кто желал им добра больше, чем они того стоили... Идеалист!..
Вот он кланяется востоку... северу... югу...
Лицо его повернулось к Ксении...
— Ох, матинко! Панночка! Се вин! — вскрикивает Докийка. — Мати Божа!
Молния прорезывает душу несчастной... Она узнает его, своего спасителя, того, кто возвратил ей жизнь... на великое счастье... и потом — на величайшую муку...
Раздирающий душу вопль в толпе... Это черничка...
Осужденный вздрагивает. Глаза его ищут кого-то... нашли... нашли ее...
Невыразимое блаженство разливается по лицу его...
— Ксения! Ксения! — кричит он, протягивая руки с высоты костра и намереваясь ринуться оттуда.
Но палачи схватывают его и бросают на помост эшафота... «Оксано! Боже! Я жить хочу»...
Слышится лязг топора и — хрипенье...
Костер, облитый горючими веществами, горит ярко, жарко, красиво... Только там, где лежит туловище, дымится, — это еще не затлелось тело, не разгорелось сало человеческое...
Около костра палач, держа голову Левина за седые волосы, опускает ее в банку, которую бережно держит аптекарь-немец... Реалист держит голову идеалиста... Глупая, глупая голова!..
А вон казак Омелько Пивторагоробця, взвалив на свои могучие плечи черничку, выносит ее из толпы...
Другая черничка плачет, так реально плачет, что не только плечи, но даже толстые икры вздрагивают...
Из толпы выскакивает идеалист Фомушка на палочке верхом и радостно кричит:
— Пустите! Пустите! К Марье Акимовне радость везу! — Бедные идеалисты!
Пенза. Базарная площадь, та площадь, где Левин возглашал свою проповедь на крыше... «Проповедь на горе» — и проповедь на крыше... Жалкий контраст!
На площади — высокий, новый каменный столб со шпицом.
На шпице — голова Левина. И здесь она обращена на восток, туда, где... эх, идеалисты!
Вокруг этого столба — четыре других, деревянные, поменьше. На них взоткнуты головы попа Глеба, попа Ивана, игумена Михаила и старца Ионы, тех, которым говорил Левин, что свет кончается, что жить так нельзя.
Тут же стоит старик Варсонофий. Возвращаясь из Иерусалима, он зашел в Пензу проведать старые места и нашел голову своего друга. Старик не плачет — он вспоминает царевича Алексея Петровича и Афросиньюшку.
Через площадь проходят старые калики перехожие и поют: «Ой у Бога великая сила». Идеалисты!
А вон в окошко того домика видно — кто-то считает деньги: «Двести девяносто восемь, двести девяносто девять, триста... все». Это — посадский человек Федор Каменщиков, реалист, будущий российский буржуа, получивший триста рублей за глупую голову идеалиста.
Бедные, глупые идеалисты! Когда же вы поумнеете?
