слухи небезопасно.

— Мне не терпится разузнать побольше, мадам.

— С какими вещами вы пристаете к почтенной даме!

Она метнула в Джеффри острый взгляд и наколола на нож еще одну креветку. Тут заиграла музыка. К этому времени гости наелись, и в галерее показался певец с виолой. Певец, как бы примериваясь, поводил смычком по струнам и заиграл сладостный напев. Но слова порой были жгучими, как те блюда, которые только что подавали на стол. Пока он пел, публика хранила молчание. Чосер тем временем любовался медленным перемещением последних солнечных отблесков по каменной стене напротив западных окон. Певец допел песню до конца, пропел ее еще раз, а потом пажи зажгли свечи и масляные светильники. Тени в зале стали глубже.

— Англичанин, вы поняли, о чем эта песня? — спросила пожилая соседка.

— Не до конца, — ответил Джеффри.

— Эта песня — дань женщине, — пояснила она и запела на удивление звучным голосом:

Гости за столом, возобновившие было разговоры, замолкли и внимали пению. Когда она закончила, гости захлопали или застучали по столу костяшками пальцев. Глаза пожилой дамы почти исчезли в морщинистых складках, когда она принимала аплодисменты, кивая то налево, то направо.

— Наконец, я понял, мадам, — произнес Чосер, — вы истинный сапфир, который излечит и прекратит все мои страдания, изумруд, приносящий радость…

— …рубин, очищающий и успокаивающий сердце, — закончила она вольный перевод.

При этом она смотрела не на Чосера, а туда, где сидела Розамунда между супругом и Гастоном Флора.

Часть гостей, что ходила смотреть представление на площади, вернулась к своим делам и развлечениям, а гофмейстер отправился к Анри де Гюйаку доложить об утопленнике. Анри кивнул, сделал замечание об опасностях на реке и дал знак сенешалю, Ришару Фуа, что готов повидать Джеффри Чосера.

Вернувшись в свои покои, Розамунда открыла историю о Николетте и кастеляне и углубилась в чтение.

В ту ночь кастеляну снилась Николетта. Он снова говорил с ней в ее комнате. Он убеждал ее, что любит, а сам не мог оторвать глаз от ее лица и синих глаз. На сей раз, кажется, его слова возымели действие, какого он ждал. Она же больше не взывала к чести, а просто положила свою руку на его.

— Так вы принимаете мою любовь? — спросил он.

— Я даю слово, что буду любить вас, — ответила прекрасная леди, — но только после кончины моего мужа.

В этот момент, словно по волшебству, открылась дверь, и в комнату вошел супруг дамы. Он вернулся с охоты и еще не успел сменить платье. В руке у него было копье, испачканное кровью кабана. Кастелян — чье сердце вострепетало от слов любви из уст его дамы, но чуть не оборвалось, когда она сказала об условиях этой любви, — предстал перед владетелем замка.

— О, кастелян Домфорта, — произнес владетель, — что вы делаете в покоях моей жены? Не кажется ли вам, что это роняет мою честь и честь моего дома?

Кастелян промолчал, а дама отвернулась. Такого ответа мужу оказалось довольно. Его глаза горели, а голос был наполнен гневом:

— О, дама Николетта, ваш потупленный взгляд выдал вас, ваши щеки горят от позора. Я слышал ваши слова из-за двери. Вы желаете моей смерти.

Он угрожающе потряс окровавленным кровью копьем и с грохотом метнул его в угол.

— Вы все еще моя дама, и ни жестокие слова, ни тяжкие проступки не в силах поколебать вашего положения.

С этими словами он закрыл лицо руками.

Тем временем кастелян, думая, что хозяин замка непременно покарает Николетту или его самого, нашел в другом углу комнаты арбалет. Его не удивило, что такое оружие могло находиться в женских покоях, поскольку в сновидениях вещи, которых мы желаем или, напротив, избегаем, сами идут нам в руки. Недолго думая, он прицелился и выпустил в супруга дамы стрелу, прямо в шею. Благородный охотник рухнул на пол в луже крови.

Дама пронзительно вскрикнула и едва не лишилась чувств:

— Что вы натворили?

— Не знаю, — неуверенно попытался объяснить кастелян.

— Поглядите, он в крови! — стенала дама.

Оба уставились на беспомощное тело ее мужа. Кровь из раны сочилась все сильнее, растекаясь струйками по каменному полу. Вскоре кровавые струи добрались до ног Николетты и кастеляна замка Домфорт. Кто бы мог подумать, что в человеческом теле содержится столько крови? Кровь уже доставала им до колен, потом до пояса.

Дама повернулась лицом к кастеляну и мрачно произнесла:

— Вы совершили ошибку.

Кастелян хотел ответить, но его рот был полон крови. Он начал захлебываться — и очнулся ото сна.

Какой ужасный сон, думал кастелян, все еще вне себя от ужаса и лихорадочного возбуждения.

В дверь постучали, и Розамунде пришлось оторваться от книги. По стуку она догадывалась, кто это мог быть, но не ответила. Она могла отозваться лишь в том случае, если бы в комнате с ней находился еще кто-нибудь. Мгновение спустя дверь отворилась, и вошел Гастон Флора.

В надворной постройке, где ночевали актеры, человек по имени Губерт лежал на спине и улыбался в темноту. Вокруг раздавался храп и слабые вздохи.

Дело удалось уладить куда быстрее, чем он рассчитывал. Актеры, конечно, всплакнули по поводу смерти Бертрама, однако Губерт почувствовал, что утопленник не был невосполнимой потерей для этой компании. Его единственного не связывали кровные узы или какие-либо иные виды привязанности к остальным. Они потеряли актера, теперь некому играть его роли. Тут подошло время взойти семени, которое Губерт заронил в сознании Льюиса еще накануне: «Вы сказали, что были лицедеем, Губерт?» — спросил Льюис. «Было дело», — ответил Губерт. После этого оставалось лишь дождаться, когда Лу предложит ему место в труппе.

Так и случилось, В конце концов, он спас их собачку. В конце концов, он вызвался завтра поутру пойти к священнику и договориться о заупокойной мессе по утопленнику Бертраму. Наконец, он был актером.

Чего нельзя было отрицать. Рано или поздно он все равно явит публике свой актерский талант… что ж, многое решится завтра.

Анри де Гюйак сидел в своих покоях, поджидая Джеффри Чосера. Окна были отворены — ночь стояла теплая. Вокруг свечи порхали мотыльки, отбрасывая взволнованные тени, несоизмеримо большие, нежели сами крошечные объекты. Стены украшали гобелены с охотничьими сценами. Их некогда яркие