под чужим именем, как будто меня и по-настоящему звали Мигель. Я столько лет жил двойной жизнью подпольщика, что иной раз с трудом могу понять, кто же я на самом деле. Я был Феликсом Робле для тех, кто знал меня с детства, Талисманом для товарищей по подполью, Артуро Пересом для мясника, у которого снимал квартиру на окраине города, и Мигелем Пелаэсом для всех, с кем меня сводила судьба в Барселоне. В первую очередь я был Мигелем для Серебряных Ручек, и поэтому мне до сих пор чудится, будто это мое настоящее имя. Ведь меня любили как Мигеля Пелаэса.
Но я начал с того, что в ту весну тепло пришло внезапно. Был воскресный день, и я не знал, чем заняться. В конце концов я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. Небо было словно покрыто нежно- голубой эмалью; пахло цветами, летом и первой пылью, вздымающейся под ногами прохожих – многочисленных семейств, высыпавших на скверы и бульвары. Первые теплые денечки бесподобны, ты впитываешь их всей кожей, и кровь начинает быстрее струиться по жилам, как сок под корой пробудившегося дерева. Ты чувствуешь себя молодым и обновленным, причем со мной это до сих пор происходит, и хотя я уже, можно сказать, одной ногой в могиле, первое тепло вызывает во мне такое ощущение, будто на моих пальцах вот-вот распустятся зеленые листочки. Итак, я шагал по улице, чуточку ошеломленный бурлящей вокруг жизнью, и вспоминал времена своей юности, когда меня называли Талисманчиком и мы с приятелями, загорелыми и крепкими как на подбор, прогуливались по Рамблас до или после корриды, пялясь на проходящих девчонок. Ноги мои тогда были сильны и выносливы, спина, не отягощенная заботами, пряма как струна; молодое тело жаждало наслаждений, и я все шел и шел вниз по Рамблас небрежной и упругой походкой тореро, чтобы обратить на себя внимание девушек
Тот мир ушел навсегда, все изменилось, и даже Рамблас: теперь она принадлежала униженному, побежденному городу. Но весна была все такой же, и тепло, и безоблачное небо. Так что во всем виновата погода. Если бы не выдался такой погожий денек, я бы вел себя более осмотрительно и дисциплинированно. Весна меня подвела.
Так совпало, что я очутился на площади Каталонии в тот момент, когда там происходила драматическая сценка: какой-то мужчина вцепился в женщину и со злостью тряс ее за плечи. Сама по себе ситуация не выглядела слишком необычной: на примыкающих к Рамблас улочках сутенеры в открытую избивали своих проституток, а в рабочих кварталах женщины нередко выходили по утрам на улицу с синяком под глазом. Разумеется, такого никогда не случалось в семьях анархистов. Или почти никогда. Женщина в анархистских кругах всегда занимала почетное место.
Но если сценка не выглядела необычной, об ее участниках язык не поворачивался так сказать. Прежде всего о женщине. Это была дама, не знаю, как тебе еще объяснить. На ней был сшитый по заказу костюм вишневого цвета, с узкой юбкой и облегающим фигуру жакетом. И круглая шляпка того же тона с черной вуалью, прикрывающей лицо. Тогда никому и в голову бы не пришло надеть на себя среди была дня шляпку с вуалью. Она походила на голливудскую актрису. Конечно, это звучит банально, но мне в самом деле так показалось. В нищей унылой Испании сороковых эта женщина выглядела пришелицей с далекой планеты. Именно так мы воспринимали эстетику голливудских фильмов – как нечто марсианское. В общем, женщина производила сильное впечатление. Самим своим типом, поведением, сочными алыми губами, большими глазами, гневно сверкавшими из-под вуали.
Что касается мужчины, то я с изумлением обнаружил, что его лицо мне знакомо. Это был молодой, пользовавшийся некоторой известностью актер. Он кипел от ярости. Держа женщину за плечи, он тряс ее и выкрикивал хриплым голосом: «Ты не можешь так со мной поступить, не можешь!» Ухватив его за запястья, она пыталась освободиться, но силы у нее были на исходе: голова беспомощно болталась, как язык колокола, ноги скользили. Тут вмешался я. Ни с того ни с сего. Я не должен был так поступать ни в коем случае. Это шло вразрез со всеми нашими нормами. Подпольщик, выполняющий задание, не может изображать из себя странствующего рыцаря. Но, как видно, запах лета победил благоразумие.
Я подошел и положил руку на плечо актеру. «Послушай, приятель, что ты делаешь, успокойся», – сказал я ему или что-то в этом роде. Без крайней необходимости я вовсе не собирался с ним драться. Но он даже не заметил меня, настолько был взбешен. Пришлось буквально отдирать его от женщины. Разинув рот, он уставился на меня безумными глазами, словно взбесившийся пес, которого оторвали от соперника. «Успокойся, не стоит так волноваться. Все еще уладится, вот увидишь». Но он был по-прежнему ослеплен гневом. Направив на меня указательный палец, он произнес: «Ты… ты ее любовник… Я же знал… знал… Убью тебя». По-моему, он ничего не соображал, и дело все-таки закончилось дракой. Тут я был в своей стихии. Он бросился на меня, как разъяренный бык, ничего не видя перед собой. Драться он явно не умел, в отличие от меня, который, можно сказать, всю жизнь тренировался. Я знал, что подобные схватки выигрываются одним ударом и что главное состоит в том, чтобы этот удар нанес ты и причинил сопернику как можно больший урон, потому что второй такой возможности, скорее всего, не представится. При этом нужно соблюдать выдержку и хладнокровие, но действовать беспощадно. Все это я и продемонстрировал, после чего актер рухнул на тротуар. Я же отделался разбитыми в кровь костяшками пальцев.
Женщина склонилась над поверженным. В ходе поединка с актером у нее слетела шляпка. Выглядела она очень спокойной и была удивительно хороша. «Дамиан, ты можешь подойти?» – обратилась она к кому- то за моей спиной. Я обернулся: нас окружала толпа зевак. Никто не остановился поглазеть, как учат уму- разуму женщину, наша же с актером схватка вызвала огромный интерес. Дамиан приблизился: это был пожилой мужчина, я его впоследствии хорошо узнал, он работал швейцаром в театре «Барселона», который располагался на той же площади Каталонии. «Будь добр, Дамиан, отвези его домой. И позаботься, чтобы с ним все было в порядке», – попросила женщина и сунула ему в карман хрустящую купюру. И Дамиан занялся моим противником, призвав на подмогу двух рабочих сцены.
«Спасибо», – сказала она и протянула мне руку. Ее рукопожатию мог бы позавидовать профессиональный игрок в пелоту: мои израненные костяшки едва такое выдержали. «Меня зовут Амалия Гайо. Возможно ты меня знаешь. Я артистка. Работаю в театре», – продолжила она, кивком указав на «Барселону». В те времена в моде были тонкие брови; женщины выщипывали их и потом подрисовывали. Амалия же обходилась собственными бровями; черные, будто нарисованные тушью, и довольно широкие, они красиво обрамляли высокий лоб, и уже одно это привлекало к ней внимание, одно это делало ее такой необычной и чуть-чуть диковатой. Распущенные волнистые волосы доходили ей до плеч; серые глаза выделялись на смуглом лице.
«Мне нужно идти», – сказала она. «Ну ладно», – ответил я. Амалия засмеялась; позже она призналась мне, что ее заинтриговало мое равнодушие: она привыкла, что мужчины липнут к ней, как мухи. «Он хороший парень, но, как вы наверняка заметили, немного не в себе», – вспомнила она про актера. «Это проходит», – заметил я. «Еще раз большое спасибо», – сказала она, снова протянув мне руку и добавила: «Говорю вам это от чистого сердца и хочу заметить, что мне не слишком часто приходится благодарить мужчин». «Должно быть, вам с ними не очень везло», – ответил я. «Напротив: слишком везло», – возразила она и, постукивая каблучками, удалилась грациозной походкой. Я проводил ее взглядом. Пройдя десяток метров, она обернулась и крикнула: «Вы не хотите меня увидеть?» «С удовольствием пригласил бы вас в кафе», – откликнулся я. «Да нет, я имею в виду: на сцене, – лукаво усмехнулась она, довольная, что я попался на удочку. – В представлении, где я выступаю. Оно начинается через полчаса». И я пошел. Всего- навсего сказал «да», вместо того чтобы сказать «нет», и это привело к катастрофе, навсегда изменившей мою жизнь.
Не знаю, говорит ли тебе что-нибудь имя Амалии Гайо. Она была еще известна как Серебряные Ручки. Пару сезонов она просто блистала, став главной соперницей Конни Пикер. Пела она так же хорошо, как Пикер, но еще и изумительно танцевала. Но лучше всего играла на испанской гитаре, и это выглядело очень необычно, ведь в то время женщин-гитаристок не было. Она говорила, что отец у нее француз, а мать испанская цыганка, и фамилия Гайо досталась ей от первого мужа. Может, правда, а может, и нет: она была загадочной, таинственной женщиной. Не знаю второго такого человека: что бы она ни делала, в чем бы ни проявляла себя, она вкладывала в это всю душу без остатка. Смеялась ли она, выступала на сцене, сердилась или любила, это всегда было так, словно она всякий раз заново открывала для себя смех, искусство, негодование, любовь. В иные счастливые ночи я чувствовал, что она любит меня так, как никто еще не любил: это был настоящий рай, щедрое изобилие. Но на следующий день она ускользала от тебя и вновь становилась непостижимым, загадочным существом. Неуловимым и обжигающим, как пламя. Мужчин она просто сводила с ума. Меня-то точно свела.
С того самого майского воскресенья потекли месяцы, наполненные блаженством и муками, и начались
