что-нибудь или только шарите за подушками? – взбесилась я. Гарсия умел доводить меня до белого каления.

– Нервничаете. Сильно нервничаете. Как и все жены похищенных. Да, мы работаем. Кое-что выясняется. Во-первых, нам известно, что ваш муж жив.

– Как вы это узнали?

– Профессиональная тайна. Во-вторых, «Оргульо обреро». Это маленькая левоэкстремистская группа маоистского толка. Они ведут свою гражданскую войну в городах, пользуясь тактикой «Сендеро Луминосо». Мы предполагаем, что они же похитили несколько месяцев назад одного высокопоставленного чиновника в Валенсии. Их мало, но они очень опасны. Они знают свое дело. И слов на ветер не бросают.

Я вздрогнула.

– Значит?

– Значит, я веду расследование. Вы ведете переговоры и платите выкуп. Я в это не вмешиваюсь. Поставьте меня в известность, когда сеньор Ирунья будет на свободе. Вот и все. Ваши макароны совсем холодные, наверное.

У нас на душе было куда холоднее. После ухода инспектора только Адриан со своим фольклорным волчьим аппетитом мог поглощать слипшиеся в ком макароны. А мы с Феликсом пытались понять, в чем смысл визита Гарсии.

– Может, он ничего и не хотел. Может, он пришел, чтобы рассказать нам все, что знает, и честно посоветовать заплатить выкуп, – предположила я.

– Нет, нет и нет. Это было бы слишком просто. По-моему, он действительно хочет, чтобы мы заплатили, но хочет и использовать нас как наживку. По-моему, он собирается схватить похитителей в момент передачи выкупа и так сделать свою работу. А что будет с твоим мужем, ему наплевать.

День и так был утомительный, а тут еще, как в комедии положений, правда, мрачной, снова раздался звонок в дверь. На сей раз это был консьерж когда он уходил на обед, кто-то оставил пакет для меня. Пакет оказался маленьким, раза в четыре меньше обувной коробки. Принесли его из издательства, где вышла моя «Курочка-недурочка». Я разорвала оберточную бумагу с некоторой надеждой, ожидая, что получу от издателя какой-нибудь утешительный пустячок, подарочек, посланный с самыми добрыми чувствами. Внутри была хорошенькая картонная коробочка, расписанная цветами, а в коробочке – много смятой шелковистой бумаги. А в бумаге, словно притаившись в светлом, хрустящем гнездышке, лежал отрезанный палец. Мизинец. С левой руки Рамона.

Я его – этот палец – сразу узнала. Невозможно прожить десять лет с человеком и не знать, какие у него пальцы, как пахнет у него под мышками, какие волоски растут в ухе. Все эти интимные подробности ты знаешь так, будто они твои собственные. Палец Рамона был длинный, хорошей формы – его руки всегда отличались красотой. Аккуратно обстриженный (даже в бандитском плену, поразилась я) квадратный ноготь, пучочек волосков на первой фаланге. Срез был чистый – ни клочков кожи и сухожилий, ни осколков кости. Такой чистый, словно палец отрубили топором. Или удар топором сплющил бы, обезобразил этот кусочек плоти? Возможно, его отрезали колбасным ножом. Я перебирала в уме эти варианты, пока меня не вырвало. Остаток вечера я проплакала.

Палец Рамона. Бедный палец, одинокий, белый, мертвый, лишенный крови и жизни. Бедный Рамон. Какой ужас и боль пришлось ему перенести! Голова моя плохо соображала, в мозгу мелькали сверкающие топоры, ножи, тесаки. Палец Рамона. Я бы отдала свою руку, чтобы только этот палец был живой, обрел подвижность и воссоединился с телом Рамона. А ведь раньше я чувствовала, как этот палец двигается, летом – горячий и потный, зимой – холодный, но не настолько холодный, как сейчас, когда я сжимала его в ладони. Этот палец гладил меня по голове, передавал газету во время завтрака, наверняка бывал он и во мне: за десять лет супружества, пусть и не бог весть какого пылкого, все его пальцы побывали во мне. А теперь этот кусочек человека – всего лишь органический мусор.

– Да, это жестокость, это ужас, все верно. Но должен сказать тебе, что в подобных случаях страдают больше от воображения, чем от самого факта, – говорил Феликс, стараясь спасти меня от приступа горя и муки. – Ты тысячу раз, на тысячу ладов переживаешь ту секунду, когда ему отрубили палец. Но для него эта секунда уже прошла. Вспомни, мне оторвало три пальца, и то травма оказалась не столь уж страшной.

– Ты сам говорил мне, что для тебя это не было потерей. Так что твое сравнение тут не подходит. Какие страдания ему, бедному, пришлось перенести!

Рамон потерял палец, а я потеряла Рамона, причем задолго до того, как его похитили. Я потеряла его внутри себя самой, потеряла вместе с молодостью, зубами, литературными амбициями, способностью чувствовать себя живой, желанием влюбляться, женским телом и прочими важными вещами, о которых я не хочу и задумываться. Прав был Феликс·, жить значит терять. Все кончается, все проходит.

Взять, к примеру, моих родителей. За то время, что они провели здесь, они обсудили тысячу разных тем, соревнуясь в говорливости, как всегда. И вдруг принялись рассказывать странную историю, которую много лет назад поведал их приятель-стоматолог. Главную партию в этом рассказе вела моя мать:

– Все это произошло, когда доктор Тобиас закончил оборудовать новый кабинет. Однажды к нему пришел пожилой человек с женой, он хотел, чтобы доктор привел в порядок ее зубы.

– Очень сложная и дорогая работа, – вступил Каннибал.

– А человек этот был Маррасате, ну ты знаешь колбасная фирма Маррасате. Очень богатый.

– Купался в миллионах, – уточнил отец.

– Доктор Тобиас, как обычно, представил ему предварительную смету, чтобы он подписал, но Маррасате ответил, что он достаточно богат и предварительных смет не подписывает. Наглый тип, сама понимаешь. А доктор Тобиас не сумел поставить на своем.

– Не осмелился.

– В общем, закончил он работу и послал счет миллионеру. Проходит неделя, вторая, миллионер молчит. Тогда как-то вечером доктор Тобиас сам отправился к нему, благо жил Маррасате рядом с кабинетом…

– В соседнем доме.

– Привратник сказал ему, что никого нет, что супруги срочно уехали в Барселону, так как сеньора серьезно заболела. На этом доктор Тобиас успокоился и вернулся к своим делам. Прошел месяц или чуть больше, в дверь позвонили, и рассыльный вручил медсестре пакет.

– Маленький пакетик.

Каннибал вносил свои уточнения, не мешая и не прерывая рассказ матери, и она принимала их даже с удовольствием, поскольку то не было попыткой перехватить слово и играть главную роль, наоборот, то был вклад в общий котел, в парную речь супругов. Нет лучшего подтверждения долгой совместной жизни, чем такая неосознанная, почти инстинктивная манера говорить вдвоем, дополнять своими мыслями размышления другого. Потому что постоянное в супружестве соприкосновение двоих размывает границы личности. По прошествии многих лет, прожитых с другим, ты уже все рассказал бесчисленное множество раз или столько же раз, до тоски, выслушал. И каждое слово отдается в тебе эхом.

– Коробочку открыли, и что, по-твоему, там было? Зубы сеньоры Маррасате, вставные зубы. Сеньора умерла, и этот кошмарный тип вытащил у нее зубы, чтобы вернуть их дантисту и не платить. И учти, что протезы были не съемные, а постоянные, то есть их надо было выбить.

– Молотком.

Мои родители прожили вместе более тридцати лет и не только называли друг друга по-прежнему «папа» и «мама», но и сохранили, к моему изумлению, привычную семейную манеру разговора с эхом, одну на двоих речь с ненужными вставками и уточнениями. Но это супружеское здание, сооружавшееся так же медленно и упорно, как растет сталактит, в один прекрасный миг разлетелось на куски. Мои родители расстались более десяти лет тому назад. Позади остались чудные времена ухаживания, скука зрелых лет, невыносимость совместной жизни в конце. Все утрачено. От тридцати лет совместной жизни остался только автоматизм семейной привычки говорить вдвоем.

Иногда я иду по улице и спрашиваю себя, какова история потерь у встреченных мной людей. Как и когда теряли они то, что все мы теряем? Вот этот человек в костюме, например. Долго ли он оплакивал утрату волос? Когда он привык к тому, что лыс как колено, когда перестал вздрагивать, глядя на себя в зеркало по утрам? Становится ли ему грустно, когда он рассматривает старые фотографии и видит себя молодым, с большой шевелюрой и большим будущим, которое прорастало с той же юношеской неудержимостью, что и волосы на голове? А вот эта женщина, старая и тучная… Как ей удалось привыкнуть к тому, что ее не