— Почему же ты не пошла на матч?

— «Никто не звал меня, мой сэр, — она ему сказала»[57]. Во всяком случае, никто, кроме этого ужасного маленького Дэна Рейнджера. С ним я никогда и никуда не согласилась бы пойти, но чтобы не ранить его бедные маленькие нежные чувства, пришлось сказать, что я не собираюсь идти на матч. Но я не жалею об этом. Сегодня у меня неподходящее настроение для футбола.

— Пойди и подыши свежим воздухом, — повторила тетя Джеймсина, — но возьми с собой зонтик. Я уверена, что будет дождь. Я чувствую ревматизм в ногах.

— Ревматизм бывает только у стариков, тетя.

— Люди любого возраста подвержены ревматизму суставов. Хотя ревматизм души — болезнь стариков. Слава Богу, я этим никогда не страдала. Когда начинается ревматизм души, можно идти выбирать себе гроб.

Стоял ноябрь — месяц малиновых закатов, улетающих на юг птиц, глубоких, печальных гимнов моря, страстных песен ветра в соснах. Аня бродила по аллеям парка в надежде, как она говорила, что этот могучий, все сметающий ветер унесет туманы из ее души. Аня не привыкла к тому, чтобы ей досаждали подобные туманы в душе. Но почему-то с тех пор как она начала свой третий год учебы в Редмонде, зеркало жизни не предоставляло ей отражения ее духа с прежней совершенной, искристой ясностью. Внешне существование в Домике Патти было все той же приятной чередой домашней работы, учебы и развлечений, какой было всегда. По пятницам в вечерние часы большая, освещенная ярким огнем камина гостиная заполнялась гостями и оглашалась шутками и смехом, которым не было конца, а тетя Джеймсина дарила присутствующих лучезарной улыбкой. Джонас — тот самый, о котором Фил писала Ане, — тоже часто появлялся в Кингспорте, приезжая из богословской академии утренним поездом и уезжая самым поздним вечерним. В Домике Патти он скоро стал общим любимцем, хотя тетя Джеймсина все же качала головой и выражала мнение, что студенты богословия ныне уже не такие, какими были в прежнее время.

— Он очень мил, дорогая моя, — говорила она Филиппе, — но священники должны быть серьезнее и величественнее в манерах.

— Разве не могут люди вечно смеяться и, несмотря на это, быть хорошими христианами? — спросила Фил.

— О, что касается людей, то да. Но я говорила о священниках, дорогая моя, — возразила тетя Джеймсина и с укором добавила: — А тебе не следовало бы так безбожно флиртовать с мистером Блейком… право, не следовало бы.

— Я не флиртую, — запротестовала Фил.

Но никто, за исключением Ани, ей не верил. Все считали, что она, как всегда, развлекается, и заявляли ей напрямик, что ведет она себя очень нехорошо.

— Мистер Блейк не принадлежит к мужчинам типа «Алек и Алонзо», — заметила Стелла строго. — Он все принимает всерьез, и ты, Фил, можешь разбить ему сердце.

— Ты действительно думаешь, что я могу? — обрадованно спросила Фил. — Мне было бы приятно так думать.

— Филиппа! Я никогда не предполагала, что ты настолько жестока. Подумать только! Заявить, что тебе приятно разбить кому-то сердце!

— Этого я не говорила, милочка. Цитируй меня точно. Я сказала, что мне приятно думать, что я могла бы разбить ему сердце. Мне приятно знать, что я обладаю такой силой.

— Я не понимаю тебя, Фил. Ты сознательно завлекаешь этого человека и знаешь при этом, что у тебя нет никаких серьезных намерений.

— Я намерена заставить его сделать мне предложение, если только сумею, — спокойно сказала Фил.

— Я отступаюсь от тебя, — безнадежно заключила Стелла.

Иногда по пятницам к ним заходил и Гилберт. Он, казалось, неизменно был в хорошем настроении и не уступал никому в шутках и остроумных пикировках. Он не искал и не избегал общества Ани. Когда обстоятельства сводили их вместе, он говорил с ней приятно и любезно, как с какой-нибудь новой знакомой. Но прежний дух товарищества исчез совершенно. Аня остро ощущала это, но была очень рада — так она говорила себе, — что Гилберт полностью преодолел постигшее его разочарование в отношении нее. В тот апрельский вечер в саду ей было страшно, что она нанесла ему такой жестокий удар и рану не скоро удастся залечить. Теперь же было ясно, что все тревоги оказались напрасными. Мужчины умирают и идут на корм могильным червям — но отнюдь не из-за любви. Гилберту явно не грозила скорая кончина. Он радовался жизни, был полон энергии и честолюбивых замыслов. Нет, он не собирался зачахнуть от тоски из-за того, что какая-то девушка прекрасна, но холодна к нему И вслушиваясь в бесконечные шутливые препирательства между ним и Фил, Аня спрашивала себя, не было ли плодом ее воображения то выражение его глаз, которое увидела она, когда сказала ему, что никогда не сможет полюбить его.

Не было недостатка в тех, кто желал занять освободившееся место Гилберта. Но Аня пренебрежительно, без страха и угрызений совести отвергала этих претендентов. Если уж ей не суждено встретить в своей жизни настоящего Прекрасного Принца, то в заместителе его она не нуждается. Именно это с полным убеждением говорила она себе в тот серый день в продуваемом ветрами парке.

Неожиданно с шумом и шелестом хлынул дождь, напророченный тетей Джеймсиной. Аня раскрыла зонтик и поспешила вниз по склону холма. Когда она свернула на дорогу, ведущую к гавани, с моря налетел неистовый порыв ветра. Зонтик мгновенно вывернулся наизнанку. Аня в отчаянии судорожно схватилась за его край. И вдруг… рядом с ней раздался голос:

— Простите… не могу ли я предложить вам укрыться под моим зонтом?

Аня подняла глаза. Высокий, стройный, с незаурядной внешностью… темные, меланхолические, загадочные глаза… звучный, мелодичный, проникновенный голос… Да, тот самый — герой ее девичьих грез — стоял перед ней во плоти. Он не мог бы более походить на ее идеал, даже если бы был изготовлен на заказ.

— Спасибо, — сказала она смущенно.

— Нам лучше поскорее добраться до той маленькой беседки возле мыса, — продолжил незнакомец. — Там мы сможем переждать ливень. Вряд ли дождь долго будет таким сильным.

Слова были самыми обыкновенными, но что за интонации! А улыбка, которая сопровождала их! Аня почувствовала, как странно забилось вдруг ее сердце.

Вместе они добежали до беседки и, запыхавшиеся, сели на скамью под ее гостеприимным кровом. Аня, смеясь, приподняла свой вероломный зонтик.

— Когда мой зонтик выворачивается наизнанку, я бываю совершенно убеждена в греховности неодушевленных предметов, — весело сказала она.

Капли дождя сверкали на ее блестящих волосах, выбившиеся из прически завитки падали на лоб и шею. Щеки ее раскраснелись, большие глаза сияли как звезды. Ее спутник смотрел на нее с восхищением. Она почувствовала, что краснеет под этим взглядом. Кто бы он мог быть? О, на лацкане его сюртука ленточка: цвета Редмонда — белый и алый. Однако ей всегда казалось, что она знает — по крайней мере, в лицо — всех редмондских студентов, кроме первокурсников. Но этот утонченный молодой человек, разумеется, никак не мог быть первокурсником.

— Мы оба студенты Редмонда, как я вижу, — сказал он, с улыбкой глядя на Анину ленточку. — Это должно явиться вполне достаточной рекомендацией. Меня зовут Ройэл Гарднер. А вы та самая мисс Ширли, которая на днях прочла доклад о Теннисоне на заседании Общества филоматов[58], не правда ли?

— Да, но я совершенно не помню, чтобы я вас где-то видела, — откровенно призналась Аня. — Скажите, пожалуйста, на каком вы курсе?

— У меня такое ощущение, что пока ни на каком. Два года назад я закончил второй курс Редмонда и с тех пор жил в Европе. Теперь я вернулся, чтобы закончить университет.

— Я тоже на третьем курсе, — улыбнулась Аня.

— Значит, мы не только в одном университете, но даже и на одном курсе. Это примиряет меня с потерей тех двух лет, что «съела саранча», — сказал ее спутник с бесконечно многозначительным