наименование «дяди»…
Ах, Покусаев-Кусачкин, ах, сука!..
— Да, — коротко произнес я. — Было дело.
— Очень хорошо! Вы знаете, чем занимался ваш… отчим?
— Знаю, — сказал я.
— Так… И чем же?
— Ходил на работу, приносил маме зарплату.
— Сержант! — Лицо белобрысого внезапно стало замкнуто— враждебным. — Я ценю юмор, но порой он может привести к слезам… Сейчас решается ваша судьба. И если вы хотите, чтобы она разрешилась благополучно…
— Послушайте, — перебил я. — Вот — вы… Человек из спецслужб. Наверняка с опытом и определенными знаниями. У вас семья. Сын. Может, пасынок. Вы приходите домой и фонтанируете служебной информацией? Вряд ли. А если это так, то долго в разведке или в контрразведке вы не продержитесь. Может, я ошибаюсь. Может, случаются всякие исключения. Но муж моей мамы от второго брака держится в своем ведомстве прочно. И никогда ни единого слова по поводу своей ответственной службы он в моем присутствии не произносил. Я понимаю ваш интерес, он закономерен… Скажу больше: кто знает, вероятно, и стоило бы данный интерес удовлетворить, однако я просто не в состоянии этого сделать. Если очень хотите, давайте я чего-нибудь совру, только подумать надо, навскидку не получается…
— Врать бесполезно, тут вы правы, — согласился белобрысый. — Но тогда… извините, не усматриваю ни малейших причин для оказания вам помощи.
— Жаль, — отозвался я. — Но не это главное.
— А что?
— Главное, чтобы вы не усматривали ни малейших причин навредить мне, вот что главное.
— Не волнуйтесь, — сказал белобрысый устало. — Сдавать вас в когти вашей военной контрразведки мы не будем. Сейчас вам выделят гражданскую одежду, и вы отправитесь в приют для беженцев. Он далеко отсюда, на границе с Чехией. Дайте ваш военный билет…
Я передал ему свой главный документ, опустошенно сознавая, что с этого мгновения становлюсь никем.
— Вы бы позвонили маме… — неожиданно предложил белобрысый. — Пока небезызвестные вам органы не поставили на прослушивание ее телефон.
— А можно?
Собеседник зачем-то посмотрел на часы.
— Да, теперь уже, пожалуй, можно…
Я набрал номер.
— Что такое? — раздался в трубке взволнованный и одновременно сонный голос маман. — Что случилось, Толенька?
— В общем, так, родная, — сказал я. — Произошло интересное событие. Мой командир дал деру с секретной ракетой. Меня прихватил с собой в качестве шофера. Сижу у немцев в плену. В их сегодняшнем демократическом гестапо. Возвращаться из плена считаю нецелесообразным. Ибо — зароют. Ты нашу Чека знаешь. С ее традициями.
— Ты куда не пойдешь, все в беду попадешь… — горестно вздохнула маман, окончательно просыпаясь. — Значит что, отслужил?
— Я хотел бы услышать твой совет, — произнес я. — Это — важно. Может, я горячюсь с решением?
— Ты мне… звони, — сказала она, помедлив. — А я завтра побегу оформлять паспорт…
— Я целую тебя, — сказал я и положил трубку.
— Остаемся в плену? — поинтересовался белобрысый и вдруг прибавил, усмехнувшись: — С Богом?
Я хмуро кивнул. Потом, спохватившись, спросил:
— Я могу просить убежище в США?
К такому вопросу белобрысый был готов, ответив заученной скороговоркой:
— Я представляю германские власти. Обращение в дипломатические представительства Соединенных Штатов — ваше личное дело. Но на сегодняшний момент я имею предписание отправить вас либо в приют, либо в вашу часть. Как скажете.
— Где я могу переодеться?
— Прямо здесь. Сейчас вам все принесут… Кофе хотите? Последний раз предлагаю!
— Водки.
— Будет исполнено, господин сержант!
Утром я очутился в приюте, именуемом по-немецки «азюлем», что по смыслу соответствовало российскому понятию «на дне».
По сути, приют представлял из себя благотворительную ночлежку для иностранцев, претендующих на статус беженца.
С помощью переводчика, знавшего русский язык в такой же степени, в какой мне был известен японский, я с грехом пополам заполнил необходимые анкеты, был сфотографирован для документа, позволяющего пребывать на германской земле, снабжен карманными деньгами, талетными принадлежностями и строго проинструктирован о необходимости ежесуточного ночлега по месту приписки, запрете на любые виды работ и перемещения, выходящие за радиус протяженностью в пятнадцать километров от расположения общежития. При нарушении указанных условий мое заявление аннулировалось и мне предстояла депортация в стальные объятия родины.
Далее мне показали мою комнату, где уже проживал беженец украинского происхождения. Помимо беженца в комнате находились две кровати, стол, пара стульев и тумбочка с небольшим телевизором под названием «грюндик». Беженец, в свою очередь, именовался Николаем.
Комната совмещалась с душевой и туалетом. По окончании осмотра помещения нас пригласили на завтрак. За завтраком и идиоту бы стало понятно, насколько благосостояние и культура Германии отличаются от аналогичных категорий развитого социализма.
В столовой царила просто-таки операционная чистота. На каждом столике в вазочках стояли свежие гвоздики. Изобилие продуктов поражало: колбасы и ветчины, сыр трех сортов, йогурты, бананы, клубника и апельсины…
Беженец Николай — высокий сутулый парень в очках, с каким-то испуганным выражением лица, будто его каждую минуту убивали, сидел за столом напротив меня, рассуждая:
— Ну, повезло мне, вот не думал, не гадал, что русского подселят…
— А русский что, обязательно подарок? — спросил я.
На миг он осекся, внимательно изучая мою физиономию. Потом произнес, понизив голос:
— Да ты посмотри, кто вокруг… Саранча!
Действительно, основные лица, разделяющие с нами утреннюю трапезу, отличались происхождением отнюдь не нордическим и манерами диковатыми: вокруг столов сновала, переругиваясь, хохоча и звеня посудой, пестрая кодла каких-то смуглолицых, похожих на цыган людей, распространявших в окружающее пространство ароматы не парфюмерные, но явно телесные. Аппетиту ароматы не способствовали. Мужчины, словно по договоренности, были небриты, одеты в потертые штопаные пиджаки и мешковатые брюки с пузырями на коленях, а женщины, чьи одежды состояли из каких-то цветастых лоскутов, кормили со шлепками и зуботычинами своих орущих чумазых отпрысков.
— Что за шарага? — спросил я, аккуратно взрезая ножом кожуру апельсина.
— Румыны, албанцы, югославы, — неприязненно покосившись на коллег-'азюлянтов', пояснил Николай. — Осторожнее с ними, нормальных людей тут нет. Одно жулье. Дети и те… Если деньги есть, носи на теле, ахнуть не успеешь — свистнут…
— И вот таких — принимают? — удивился я.
— Ну да… Югославов — точно. Война там… Хотя эти из мирных районов, придуриваются: мол, беженцы. А как их проверишь? Практически невозможно.
— Ну а ты? — спросил я. — По какой причине тут обретаешься?
— А чего сейчас на Украине хорошего? — сказал Николай. — Нищета и бандиты. И всякая сволочь у
