беспощадному умалению, мигом присмиревшая и занявшаяся налаживанием полезных контактов с актуальной политической командой. Иными словами, решившая пожертвовать частью доходов во имя возможности извлечения таковых.

Эти плотоядные на господство не претендовали. Этим были нужны замки, яхты, виллы, самолеты, острова, футбольные команды с историей и калейдоскоп животных наслаждений. Они вполне удовлетворялись мелкими целями и крепили свои хозяйства, обеспечивая их безопасность лояльностью к власти.

Ложась перед любым ее напором кверху брюхом, они таким манером обращали в бессмыслицу идеи любых атак на них, способные исходить из дубовых лакированных кабинетов. Они делали деньги и делились деньгами. Они становились партнерами высших чиновников, дававших им возможность делать деньги, ибо сами чиновники умели лишь принимать подношения и подношения подносить. Разорить эту свору был способен либо глобальный кризис, либо невероятная революция сверху.

А вот нашу контору, расходный инструмент большой политики, упразднили походя, одним днем. Новый большой министерский начальник, из гражданских, похожий на вежливого дрессированного козла, проблеял на всех экранах страны, что, дескать, борцы с оргпреступностью зарвались, поставили себя выше закона, обрели несвойственные им полномочия, а потому и получили укорот сообразно идейному отпору нашего славного демократического общества.

И вообще, как следовало из дальнейших его разглагольствований, тема организованной преступности свою актуальность утратила.

В чем-то, кстати, он был и прав. Другое дело, что тему закрыли мы, разрушив ее основу, разбив криминальные формирования, уничтожив самых талантливых их вожаков, рассеяв группировки по тюрьмам и колониям, но это вовсе не означало, что они потеряли способность возродиться при любом благоприятном для них моменте. Однако полемика по данному вопросу исключалась ввиду ее политической никчемности.

Я, человек малообразованный, хотя и начитанный, пытался найти в своей памяти аналоги подобных совпадений в прошлой истории российских полицейских ведомств, но не находил. Мы были первопроходцами. Как и вся страна, впрочем.

Мы извлекли из пыльных запасников старые имперские герб и флаг, подредактировали совдеповский гимн на новый лад, изжили сталинскую прививку против казнокрадства, мздоимства и вольнодумства; помыкавшись в демократической вакханалии, поняли, что в безвластии и в полемике России конец, и вернулись на прежние рубежи. Возродили ЦК в образе администрации президента, создали госаппарат – вороватый, но с устоями и порядками из прежней советской закваски выбродившими. Секретарей обкомов сменили губернаторы. Но – ни промышленности, ни сельского хозяйства не учредили. Вылепилось из частных инициатив разнородная импровизация по выпуску продукции, на откатах и отступных устоявшаяся. А как гнали при Советах за зерно и мясо нефть и лес, так и поныне гоним. И на том стоим в своем разброде, должным, кажется, прекратиться с созданием партий. Пекущихся о благе народа и нации.

Создали партии. И что они решают, кому нужны?

Варится в своем соку круговерть паразитов и болтунов, от чьей демагогии никому ни жарко ни холодно. И лезут туда за деньгами и льготами, а заставь кого-то за идею работать – через день от партий прах останется и следы простывшие активистов карьерных.

По моему разумению, в мировой истории существовали лишь две партии как действенные и непреклонные силы: коммунистическая и национал-социалистическая, близнецы-братья. Сильные своими идеями, близкими массам, олицетворявшие реальную власть и идеологию. И как вступление в них, так изгнание были событиями в судьбах людских поворотными. Партийный билет означал избранность, он привязывал к поклонению государственности прочнее кандалов. А лишение его означало путь в никуда, в низший слой плебса.

Что же касается картонных декораций наших партийных образований, то в них можно было войти любому желающему, прогуляться и, не найдя там ничего питательного, послать партейцев по матери и двинуться в иные общественные перспективы без воздаяния за отступничество. Да и убери все эти партии – что изменится в стране, где в реальности каждый выживает в одиночку, сообразно мировоззрению стихийного рынка?

В какой-то момент мне представилось, что самая стабильная форма управления государством – монархия. Царь – не временщик, и коммерческие интересы ему чужды. Он мыслит не о выгоде, а об Отечестве. Но само время изжило такое правление, возврата к нему нет. Сакральность первых русских князей и царей определялась духом народа, которому царь был необходим органически. Он замыкал на себе все энергии и помыслы общества, и духовная основа его присутствия была незыблемым фундаментом. Он являл краеугольный камень народного сплочения. Отсюда и пошло: без царя в голове – значит пустой человечишко, антиобщественный элемент. Но большевизм как бульдозер снес весь многовековой, трудно выстраданный гумус прошлого народного верования в Помазанника, залил площадку бетоном и построил на нем постамент нового красного царя, да еще какого! Он-то весь дух народный переиначил и выродил в серую, пугливую покорность, бездумие и солдафонскую тупость. Но и заслуг в его правлении не счесть. Превратить лапотное разрозненное сообщество в государство с железными дорогами, авиацией, армией, с ядерной бомбой в течение считанных десятилетий – фантасмагория, обращенная в реальность. Только не царь он был, а тиран, и потомство его убогое на царство не годилось, как не годится дворняга лопоухая на место матерого цепного пса, хотя и от него родом. А дальше пошел социалистический пустоцвет, смененный царьком Борей – простолюдином, смехотворным в своей убежденности властителя всея Руси. Властитель, над которым смеялся народ, косноязычный выпивоха и бывший партиец, окруженный семейкой, лихорадочно сгребающей в свои подвалы миллионы и миллионы, разваливший промышленность, армию, науку и культуру и чванливо пожинающий на лаврах. Он являл карикатуру возрожденного современного царя, в который раз доказывающую: нет возврата к монархии. Сама история убила необходимость в ней. А потому и наш чернобыльский герб с двухголовой птицей распространенно именовался «курицей», что явно подчеркивало утрату всякого народного пиетета перед ценностями монархических традиций.

И что пришло им на смену? Институт чиновных управленцев, повязанных личными интересами. Сплоченная компания смышленых и бойких ребят. Одно плохо: мышление у них, из плебса вышедших, коммерчески-экономическое, но не государственно-планетарное. Они – умелые тактики, но не глобальные стратеги. И как, латая каждодневные дыры и все силы употребляя на это, скроить новый крепкий кафтан?

Однако возвращаясь с олимпа высоких размышлений на почвенные низины, приходится мириться с властью и с политикой ее. В очередной раз, в силу бессилия своего.

В управлении между тем воцарилось тупое отчаяние, в каждом кабинете звучала злобная критика в адрес Кремля, никто ничем не занимался, поскольку всех вывели за штат, и на службу ходили посудачить и выведать новости. Филинов отключил все личные телефоны и канул в безвестность, а я старался придать деморализованному коллективу оптимизм, отчего-то интуитивно веря, что контора не погибнет, а перескочит на новую, вполне подходящую для нас орбиту. Бродил – несгибаемый и беспечный по отделам, многозначительно увещевал подчиненных не унывать, пораженческие настроения в агентуре не сеять и держать текучку на пристальном контроле. Сам же – не чуя под ногами почвы.

Утихомирить разброд мне в какой-то мере удалось, но опера чувствовали себя оскорбленными, брошенными, униженными крахом организации, на становление которой потратились и силы, и жизни, и искренний энтузиазм, а потому убедить кого-либо в сияющих далях нашего светлого будущего я не мог. Да и что я знал о каких-либо далях?

Верилось в одно: коли я останусь, то попытаюсь сохранить и команду, и ее боеспособность. Но кому мы будем служить и во имя чего?

С этой мыслью я и шлялся по закоулкам конторы.

В пустых кабинетах на полу валялись уголовные дела и агентурные записки, в урнах грудились бутылки из-под водки, назойливо и беспомощно трезвонили телефоны. В коридорах торжествовала заупокойная тишина.

Поневоле вспоминалась Октябрьская революция, рождались ассоциации с разгромленной царской охранкой… И – с ликующей, освобожденной от уставов и законов матросней, ибо бандиты по всем кабакам Москвы и окраин пили, с ликованием прославляя наше низвержение, и палили на улицах, не стесняясь