Однажды по нетрезвому, но беспрекословному повелению Евграфьева мне пришлось встречать его в аэропорту, и я уяснил, что не только из нашего, но из многих иных ведомств мчались в эти утренние часы машины на встречу рейса определенного назначения и категории.
Кастрыкин же прибывал на службу, овеянный несокрушимой решимостью, надменностью и – совершенно неуемный в своих инквизиторских инициативах. Личному составу женского пола было предписано являться на работу либо в мундирах, либо в брючных костюмах, по факту обнаружения пивной бутылки в одном из туалетов проводилось служебное расследование, лицам с усами и с бородами предлагалось их категорически сбрить. Попал под выговор Шлюпин, недоплативший в генеральской столовой за обед девять рублей и сославшийся на отсутствие в кошельке мелочи.
По деятельности Филиппенко велось скрупулезное следствие. Работу крепкого хозяйственника внимательно изучили, подняв все его договоры с коммерческими организациями, оказывающими услуги управлению, руководство организаций кололи на признания в «откатах» и в послушании к вымогательству. Трясли начальников милиции в области, куда переправлялись деньги и средства в расчете на назначение нашего бывшего тыловика их боссом, дабы тот пришел на обеспеченные материальные позиции. Словом – бушевало празднество карательного заказа!
Недаром по пьянке Евграфьев поведал мне, что у нашего шефа, с его подачи ко мне внезапно подобревшего, на даче под Питером, бывшем загородным домом шефа НКВД их области, отстроенном еще в достопамятных тридцатых годах прошлого столетия, стальные, в полсантиметра, полы. Такие не прогниют. И по таким, кося глазом и, закидывая голову дурашливо и горделиво, вещал он, будут ходить люди, что на века.
На века… И где он, этот прошлый хозяин дома, капэсэсовец из бывшего Чека?.. В какой безымянной могиле покоится его простреленный пулей соратников череп?
Внезапно мне позвонил Филиппенко. Спросил, может ли говорить свободно: то есть не прослушивается ли телефон?
– Гони напрямую… – сказал я. – Чего нам терять…
– Я слышал, ты в контакте с новым руководством… – промямлил он. – Договорись, Юра, а то с валидола не слезаю: пусть отстанут, я сдам все дела прокурора известной тебе области и начальника ГУВД. Там страшное месиво! Там такое! Все вскрою, все изложу… Но чтобы – отлипли, а? Прошу не запросто так, в накладе не будешь…
– Но там же твой братец в делах…
– Братец… вывернется. Думаю…
– Ну, хорошо…
Я положил трубку. Усмехнулся. Да, парень дошел до края. И не хватало мне озвучивать его подлые предложения, нарываться лишний раз, нашел доброхота.
Евграфьев тем временем посвящал меня в тайное, стратегией Кастрыкина одухотворенное: все ключевые должности в конторе должны занять люди, преданные питерской Системе, выходцы из нее, а я же, милостью Кастрыкина, читай – Евграфьева, остаюсь на прежней позиции как редчайшее исключение. Этакий полицай из местных, нанятый оккупантами, доверенный держиморда, должный быть благодарным и послушным прихлебателем.
Ну, и как бороться с этими уродами, с шакальей стаей, милостиво принявшей меня в свое пакостное сообщество, живущее не реальной работой, пусть и с двусмысленными дивидендами, а исключительно внутриведомственными интригами и стремлением к должностным регалиям?
Пошел в свой кабинет, пригорюнился. Машинально включил радио.
И в слух, и в сознание мое вклинился с болезненным и яростным надрывом под колкий перебор струн хрипловатый, знакомый всей стране баритон:
Просто в «десятку» – сообразно моему положению и настроению.
Зазвонил внутренний телефон.
Евграфьев, неугомонная сволочь, мать его…
– Юра, зайди…
Зашел. И – оторопел.
В кабинете за журнальным столиком сидели Евграфьев и Акимов, пили выдержанный коньяк из фужеров, увенчанных въевшейся в стекло золотой эмблемой конторы. В качестве закуски на столе теснились открытые банки черной икры – явный конфискат из есинских запасов.
– Садись, – приобняв меня за плечи, молвил Евграфьев, определяя мне стул напротив Акимова, степенно мне кивнувшего. – Вот, – доложил пьяно, указав на своего визави. – Наш товарищ. Представлять не нужно… – Меленько рассмеялся. Затем пояснил снисходительно: – Нашлись, понимаешь ли, общие друзья, как и у нас с тобой, помогли рассмотреть человека… То есть – объединяемся в правильную команду… За нее и выпьем! – Предложил, икнув.
Я мгновенно оценил ситуацию. Акимов порывшись в своих связях, нашел персонажей, способных сделать ему протекцию, персонажи на нее сподобились, и теперь он втерся в доверие к новой команде, по- прежнему ненавидя меня, также приближенного к ней в качестве холуя, но негативных определений в мой адрес не допуская – ибо мало ли что?!
– Ребята! – произнес Евграфьев вдохновенно. – Собрал я вас по святому поводу: надо снимать Есина. Дело – серьезное, как революция. Давайте решать, шеф требует значимых телодвижений… Нужна информация о злоупотреблениях. Чтоб не на голом месте…
– Так чего проще? – небрежно откликнулся Акимов, по-хозяйски прихлебывая чай из домашней фаянсовой кружки. – Служба собственной безопасности его не сдаст: она в обиде за свое угнетение, да и вообще за штатом благодаря своей поддержке Филиппенко, но ведь можно напрячь их оперов за обещания светлого будущего?.. Они многое знают. А Юра попросит нашего куратора из ФСБ, он к нему расположен по ряду причин… А у куратора информации, причем под официальной шапкой их конторы, – зачитаешься…
Я понял: разговор подготовлен и со мной ведется игра. Акимов в надежде на повышение рвет подметки, решив тонко использовать меня – и в самом деле способного привлечь на питерскую сторону, жаждавшую захватить верховенство над нашим экономическим департаментом, надзирающих над нами чекистов, прекрасно осведомленных о моем статусе советника их высокопоставленного руководителя.
Акимов, сунув руки в карманы брюк, подошел к окну, невидяще всматриваясь в белесые московские просторы.
Это был окончательно отчужденный от меня, явный и опасный враг. Я понял это сердцем.
И тут заметил втиснутый за его ремень «ТТ» с черной, вертикально рифленой рукоятью. Удобный, плоский, словно просящийся в ладонь…
«Чего ты с «Тотошей»? – едва не сорвалось у меня с языка, а дальше шальные мысли побежали как по накатанному: попрошу из пустого интереса осмотреть оружие, он вручит мне его с неохотой, далее, убедившись в наличии патронов, я пущу пулю в лоб гнусного Евграфьева, а потом – закончу отношения с Акимовым.
Только мой табельный «Макаров» хранился в служебной оружейке, а наградной «Стечкин» – дома. И никак не вырисовывалась при этаком раскладе ссора Акимова с нашим тыловиком, закончившаяся пущенной им в питерского варяга пулей, и мое вмешательство в данное безобразие, тем же способом завершенное. Ибо, как предполагала версия, вошел я в кабинет с грянувшим в нем выстрелом, выхватил машинально оружие и, увидев направленный на меня ствол…
И всей душой, всем ясным и убежденным сознанием я понял, что сейчас бы совершил это, держи палец на спусковом крючке…
И все бы изменилось. К лучшему, к худшему – неважно.
О чем это я? Вот же наваждение… Чур, меня. Дохожу до ручки.
– Задачу понял, – откликнулся я, выпил коньяка с собутыльниками по вынужденному случаю,
