«Успеешь, крыса, выселиться из корабля! – думал Петр Степанович, выходя на улицу. – Ну, коли уж этот “почти государственный ум” так уверенно осведомляется о дне и часе и так почтительно благодарит за полученное сведение, то уж нам-то в себе нельзя после того сомневаться. (Он усмехнулся.) Гм. А он в самом деле у них не глуп и… всего только переселяющаяся крыса; такая не донесет!»

Он побежал в Богоявленскую улицу, в дом Филиппова.

Петр Степанович прошел сперва к Кириллову. Тот был, по обыкновению, один и в этот раз проделывал среди комнаты гимнастику, то есть, расставив ноги, вертел каким-то особенным образом над собою руками. На полу лежал мяч. На столе стоял неприбранный утренний чай, уже холодный. Петр Степанович постоял с минуту на пороге.

– Вы, однако ж, о здоровье своем сильно заботитесь, – проговорил он громко и весело, входя в комнату, – какой славный, однако же, мяч, фу, как отскакивает; он тоже для гимнастики?

Кириллов надел сюртук.

– Да, тоже для здоровья, – пробормотал он сухо, – садитесь.

– Я на минуту. А впрочем, сяду. Здоровье здоровьем, но я пришел напомнить об уговоре. Приближается «в некотором смысле» наш срок-с, – заключил он с неловким вывертом.

– Какой уговор?

– Как какой уговор? – всполохнулся Петр Степанович, даже испугался.

– Это не уговор и не обязанность, я ничем не вязал себя, с вашей стороны ошибка.

– Послушайте, что же вы это делаете? – вскочил уж совсем Петр Степанович.

– Свою волю.

– Какую?

– Прежнюю.

– То есть как же это понять? Значит ли, что вы в прежних мыслях?

– Значит. Только уговору нет и не было, и я ничем не вязал. Была одна моя воля и теперь одна моя воля.

Кириллов объяснялся резко и брезгливо.

– Я согласен, согласен, пусть воля, лишь бы эта воля не изменилась, – уселся опять с удовлетворенным видом Петр Степанович. – Вы сердитесь за слова. Вы что-то очень стали последнее время сердиты; я потому избегал посещать. Впрочем, был совершенно уверен, что не измените.

– Я вас очень не люблю; но совершенно уверены можете быть. Хоть и не признаю измены и неизмены.

– Однако знаете, – всполохнулся опять Петр Степанович, – надо бы опять поговорить толком, чтобы не сбиться. Дело требует точности, а вы меня ужасно как горошите. Позволяете поговорить?

– Говорите, – отрезал Кириллов, смотря в угол.

– Вы давно уже положили лишить себя жизни… то есть у вас такая была идея. Так, что ли, я выразился? Нет ли какой ошибки?

– У меня и теперь такая же идея.

– Прекрасно. Заметьте при этом, что вас никто не принуждал к тому.

– Еще бы; как вы говорите глупо.

– Пусть, пусть; я очень глупо выразился. Без сомнения, было бы очень глупо к тому принуждать; я продолжаю: вы были членом Общества еще при старой организации и открылись тогда же одному из членов Общества.

– Я не открывался, а просто сказал.

– Пусть. И смешно бы было в этом «открываться», что за исповедь? Вы просто сказали, и прекрасно.

– Нет, не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вам не обязан никаким отчетом, и мыслей моих вы не можете понимать. Я хочу лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не хочу страха смерти, потому… потому что вам нечего тут знать… Чего вы? Чай хотите пить? Холодный. Дайте я вам другой стакан принесу.

Петр Степанович действительно схватился было за чайник и искал порожней посудины. Кириллов сходил в шкаф и принес чистый стакан.

– Я сейчас у Кармазинова завтракал, – заметил гость, – потом слушал, как он говорил, и вспотел, а сюда бежал – тоже вспотел, смерть хочется пить.

– Пейте. Чай холодный хорошо.

Кириллов опять уселся на стул и опять уперся глазами в угол.

– В Обществе произошла мысль, – продолжал он тем же голосом, – что я могу быть тем полезен, если убью себя, и что когда вы что-нибудь тут накутите и будут виновных искать, то я вдруг застрелюсь и оставлю письмо, что это я всё сделал, так что вас целый год подозревать не могут.

– Хоть несколько дней; и день один дорог.

– Хорошо. В этом смысле мне сказали, чтоб я, если хочу, подождал. Я сказал, что подожду, пока скажут срок от Общества, потому что мне всё равно.

– Да, но вспомните, что вы обязались, когда будете сочинять предсмертное письмо, то не иначе как вместе со мной, и, прибыв в Россию, будете в моем… ну, одним словом, в моем распоряжении, то есть на один только этот случай, разумеется, а во всех других вы, конечно, свободны, – почти с любезностию прибавил Петр Степанович.

– Я не обязался, а согласился, потому что мне всё равно.

– И прекрасно, прекрасно, я нисколько не имею намерения стеснять ваше самолюбие, но…

– Тут не самолюбие.

– Но вспомните, что вам собрали сто двадцать талеров на дорогу, стало быть, вы брали деньги.

– Совсем нет, – вспыхнул Кириллов, – деньги не с тем. За это не берут.

– Берут иногда.

– Врете вы. Я заявил письмом из Петербурга, а в Петербурге заплатил вам сто двадцать талеров, вам в руки… и они туда отосланы, если только вы не задержали у себя.

– Хорошо, хорошо, я ни в чем не спорю, отосланы. Главное, что вы в тех же мыслях, как прежде.

– В тех самых. Когда вы придете и скажете «пора», я всё исполню. Что, очень скоро?

– Не так много дней… Но помните, записку мы сочиняем вместе, в ту же ночь.

– Хоть и днем. Вы сказали, надо взять на себя прокламации?

– И кое-что еще.

– Я не всё возьму на себя.

– Чего же не возьмете? – всполохнулся опять Петр Степанович.

– Чего не захочу; довольно. Я не хочу больше о том говорить.

Петр Степанович скрепился и переменил разговор.

– Я о другом, – предупредил он, – будете вы сегодня вечером у наших? Виргинский именинник, под тем предлогом и соберутся.

– Не хочу.

– Сделайте одолжение, будьте. Надо. Надо внушить и числом и лицом… У вас лицо… ну, одним словом, у вас лицо фатальное.

– Вы находите? – рассмеялся Кириллов. – Хорошо, приду; только не для лица. Когда?

– О, пораньше, в половине седьмого. И знаете, вы можете войти, сесть и ни с кем не говорить, сколько бы там их ни было. Только, знаете, не забудьте захватить с собою бумагу и карандаш.

– Это зачем?

– Ведь вам всё равно; а это моя особенная просьба. Вы только будете сидеть, ни с кем ровно не говоря, слушать и изредка делать как бы отметки; ну хоть рисуйте что-нибудь.

– Какой вздор, зачем?

– Ну коли вам всё равно; ведь вы всё говорите, что вам всё равно.

– Нет, зачем?

– А вот затем, что тот член от Общества, ревизор, засел в Москве, а я там кой-кому объявил, что, может быть, посетит ревизор; и они будут думать, что вы-то и есть ревизор, а так как вы уже здесь три недели, то еще больше удивятся.