В 1739 году продали свой арбатский двор Скарятины, годом позже последовали их примеру Суворовы. Детство полководца кончилось.

Родительский дом — о нем трудно строить домыслы. Сантименты чужды Суворову, воспоминания о детстве и вовсе не в духе человека XVIII века, разве упоминания исключительных и важных для зрелых лет обстоятельств. Суворов не находит и таких: родился, записан в службу — остальное значения не имело. Документы тоже мало о чем говорят впрямую.

В 1741 году, на новоселье в Покровском, вместе с мужем и сыном названа Авдотья Федосеевна, в 1745 году ее уже нет. Значит, умерла молодой, тридцати с небольшим лет, и была похоронена, как и сестра Прасковья, у алтаря того же Феодора Студита, где, по преданию, крестили ее сына. Тогда-то и появилась в семье вторая дочь — Анна.

По времени переезд Василия Ивановича в Покровское совпадает с концом правления Анны Иоанновны и новым назначением — в Берг-коллегию в ранге полковника. Многое в служебных делах бывшего денщика остается непонятным. Его не замечала Екатерина I, значит, чем-то был неугоден Меншикову, тем более не замечает окружение Петра II. Да и не в таких он чинах, чтобы привлечь к себе чье-то высокое внимание, и тем не менее… По неизвестной причине Анна Иоанновна вспоминает о Василии Суворове с возобновлением вторичного следствия против Долгоруких, уже сосланных, уже лишенных всех владений, уже прошедших все виды допросов и пыток. На этот раз дело поручается страшному Андрею Ушакову, в помощь к которому и дается В. И. Суворов. Новое следствие приводит к нескольким казням, ведется с редкой жестокостью и вполне удовлетворяет императрицу. Трудно сказать, в чем заключалась роль Василия, но именно после долгоруковского дела перед ним открывается служебная карьера в Берг- коллегии. Позже он становится там же прокурором.

Но вот запись будущего полководца в полк совпадает с переменой правления — на престол вступает Елизавета Петровна, и не в этом ли следует искать причины изменившегося решения родителей? Конечно, был еще «арап Петра Великого», будто бы деятельно вмешавшийся в судьбу мальчика. Но как быть с тем обстоятельством, что он оказывается в Москве и имеет возможность повидаться с Суворовыми только в декабре 1742 года — после записи будущего полководца в полк. Думается, Василий Иванович рассчитывал на благоволение правительницы Анны Леопольдовны, сменившей свою тетку, и тем более на дочь Петра.

Запись в полк, по сути дела, ничего не изменила в жизни мальчика. Учителей по-прежнему не было. Суворов до конца своих дней сетовал на скупость отца, не посчитавшего нужным расходоваться на учение сына. Своим образованием Суворов обязан самому себе, и, как предполагают биографы, находившейся в доме редкой по полноте библиотеке. Многое пришло с годами, но интерес и любовь к литературе возникли в родительском гнезде. Недаром они отличали и старшую сестру полководца Марью, ставшую женой известного просветителя и литератора А. В. Олешева.

А ведь Олешев увлекается прежде всего философией. По нескольку изданий выдерживают его книги «Цветы любомудрия, или Философические рассуждения» и «Начертание благоденственной жизни» — сборник переводов с немецкого и французского языков трудов Юнга, Шпальдинга, Де Мулена. Олешев выступает со своими статьями в «Трудах Экономического общества», и это ему посвящает свою известную «Эклогу» М. Н. Муравьев, отец будущих декабристов. Он больше двадцати лет проводит на военной и четверть века на гражданской службе, серьезно и успешно занимаясь агрономией. О разнообразной деятельности Олешева подробно расскажет эпитафия на его памятнике на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры:

С предположениями о суворовской библиотеке нельзя не согласиться, иначе невозможно объяснить редкую эрудицию Суворова, свободное владение несколькими языками. Надо сказать, что подчас давали о себе знать нелады с орфографией и идиомами, но это только подчеркивало тот факт, что все достигалось собственными усилиями. Суворов беспредельно увлечен военным делом, но под рукой у него всегда стоят Тит Ливий и Цезарь, Ювенал и Цицерон, Плиний Старший и Корнелий Непот, Юстин и Валерий Максим, Тацит и Салюстий. Знакомство с ними нетрудно разгадать и по стихотворным опытам Суворова. Суворов благоговеет перед Плутархом, бесконечно перечитывая его «Сравнительные жизнеописания», и готов подражать «Метаморфозам» Овидия, пробуя на собственном опыте различные стихотворные формы и жанры.

Суворов-поэт — совсем особенная тема. Он пишет стихи не вообще, увлеченный их музыкой, ритмом, возможностью передать таким способом свои чувства. Для Суворова обращение к стихотворным строкам знаменует обстоятельства исключительные, эмоциональный взрыв. Его письма требуют расшифровки — слишком краткие, слишком иносказательные, «многослойные», переполненные намеками и недомолвками. В стихах же Суворов теряет обычную броню — живой, непосредственный, одинаково не скрывающий уныния или восторга, нетерпения или насмешки, всех оттенков своего нетерпеливого отклика на жизнь. И для него не существует разницы, на каком языке слагать рвущиеся из сердца строки. Румянцеву-Задунайскому по поводу победы под Туртукаем — на русском, австрийцу Моласу перед битвой под Нова — на безукоризненном немецком, принцу Нассау — на изящном французском. Но совершенно неподражаем Суворов в эпиграммах, которые не забывались ни окружающими, ни оскорбленными адресатами. Как мог не заметить Г. А. Потемкин обращенных к нему, хоть и в частной переписке, строк

Увлечение литературой оставалось лучшей рекомендацией для человека в глазах полководца. Кто мог — успешно пользовались этой общеизвестной слабостью Суворова. Симпатия, которой Суворов дарил прикомандированного к нему подполковника Д. П. Хвостова, во многом зиждилась на общих интересах. Малоспособный поэт, получивший от многих историков литературы определение и вовсе графомана, Хвостов