относительно быстро увенчался успехом. Нужная монограмма упоминалась в связи с несколькими полотнами одного из венских музеев. Ответ музея тоже не заставил себя ждать — сотрудники не сомневались в содержании монограммы: конечно, Корнелис де Брюин, знаменитый путешественник и автор им самим иллюстрированных книг об этих путешествиях, конец XVII — начало XVIII века. По счастью, обе картины характерны для мастера — пейзажи Египта, Нильской долины и пирамид. Фотография монограммы как будто совпадала с той, что стояла на портретах Долгоруких. Но пейзажист и портретист — подобное совмещение представлялось далеко не слишком убедительным и очевидным.
Рисовать и даже писать виды пытался почти каждый из путешественников тех времен. Но портреты Русского музея свидетельствовали об ином — о высоком профессионализме. Откуда он мог (и мог ли?) появиться у де Брюина — к ответу на этот вопрос логичнее всего было подойти через биографию художника-путешественника. И вот тут-то начиналось самое удивительное.
Голландия последних лет жизни Рембрандта — де Брюину было десять лет, когда великого живописца не стало. Первые уроки живописи в родной Гааге, у местного, ничем не примечательного художника. Двадцати двух лет де Брюин отправляется в долгожданную поездку на родину искусств — в Италию. Он селится в Риме, где немедленно получает прозвище Прекрасный Адонис, посещает Неаполь и неожиданно для учителя и многочисленных друзей отправляется из Ливорно в далекую и долгую поездку. Малая Азия, Египет, острова Греческого архипелага — в конечном счете де Брюин мог потратить на них значительно больше времени. Но он словно торопится вернуться, оказаться в Италии, снова заняться живописью — на этот раз в Венеции в мастерской пользовавшегося большим успехом Карло Лотти.
Восемь лет в Венеции — сначала учеником, потом помощником модного мастера, наконец, обладателем самостоятельной мастерской. Де Брюин по-прежнему хорош собой, а его воспитание — «любезность» — тем более привлекает к нему знатных дам. У него нет недостатка в заказах и посетителях, которые рады послушать занимательные рассказы о дальних странах, посостязаться с хозяином в остроумии, при случае приобрести какую-нибудь работу. Рассказов и впечатлений де Брюину, несомненно, должно хватить до конца его дней, и кто бы мог подумать, что он решится так неожиданно прервать удачно складывавшуюся венецианскую жизнь. Ветер странствий — он снова коснется беспокойного Адониса. Впрочем, Адонис — это в прошлом. Новое, более соответствовавшее прожитым годам прозвище назвало сорокалетнего де Брюина Летучим голландцем. От давних лет остались длинное с тонкими чертами лицо, широкий разлет бровей, «водопад» рассыпающихся по плечам по-прежнему пышных кудрей и смелый взгляд умных глаз. Де Брюин возвращается в родную Гаагу, чтобы на пять лет запереться от мира, отдавшись работе над книгой о своем давнем путешествии. Художнику уже сорок шесть лет, когда в Дельфте выходит его сочинение, снабженное двумястами его собственных гравированных рисунков. Успех издания превосходит все ожидания. Первый географический бестселлер, переведенный едва ли не на все европейские языки.
В эпоху великих путешественников де Брюин оказывается одним из самых замечательных, потому что без экспедиции и кораблей, без помощников и снаряжения не просто посещает мало знакомые европейцам места. Он изучает и делает доступными для чтения все увиденные им уголки. Своими рисунками, гравюрами, дополненными обстоятельным, неторопливым и удивительно красочным рассказом, де Брюин показывает многие диковинки и достопримечательности далекой страны. Посмотрите, вот как все это было, как это выглядит, послушайте, каким представляется воображению, опыту и уму путешественника. Де Брюин похож и совершенно не похож на своих собратьев по мастерству. Похож профессиональной выучкой, не похож по характеру интереса к окружающему. В нем непонятным образом сочетаются несомненный талант живописца, скрупулезная объективность ученого и неистребимое любопытство простого бюргера, для которого каждая подробность обыденного уклада дороже всяких обобщающих выводов и философствований.
Встреча в мастерской
Если по-настоящему разобраться, все началось с Лондона, с пустоватой и мрачной мастерской модного портретиста Георга Кнеллера.
Шел 1697 год. Де Брюин только что закончил свою первую книгу. Кнеллер не мог не написать портрет новой знаменитости, тем более он — старый друг путешественника. В мастерской приятеля де Брюин увидел только что законченный другой портрет — вороненые латы, пышный разворот бархатной мантии, лавровый венок и поле боя за спиной. Под именем корабельного десятника Михайлова, как называл себя написанный Кнеллером незнакомец, скрывался таинственный русский царь Петр I. Уже больше года колесил он по Европе в составе так называемого Великого посольства. Десятки русских дипломатов, двести пятьдесят человек свиты, целый список государств и монархов, с которыми предстояло добиться прочного союза против оттоманской Порты, и «волонтеры» — «охотники». Они были для Петра едва ли не самым интересным — русская молодежь, разъезжавшаяся по Европе учиться самым разнообразным профессиям. Ему самому хотелось научиться сразу и всему.
Об исторических личностях принято слагать легенды. Об их поступках, высказываниях, увлечениях. О Петре известно, что он по-своему интересовался живописью, положил начало нашим музеям и особенно ценил голландских маринистов — художников, изображавших корабли и морские пейзажи. Но с легендами — как со слухами. Их достоверность в конце концов можно определить вопросом «откуда» — откуда все это известно?
В личной переписке Петра, документах его лет нет ничего, что говорило бы об увлечении искусством. «Страшный суд» — исключение. Гравюры? Да, Петр вспоминает о них, потому что ими можно и нужно иллюстрировать научные издания. Рисунок с натуры? Петр ценит его, потому что он заставляет зафиксировать то, в чем может отказать человеческая память. Обращаясь к нашим сегодняшним понятиям, это еще и интерес к пространственному мышлению, которое современникам Петра представлялось необходимым для всех — строителей, хирургов, механиков, артиллеристов, навигаторов. Ну а живопись — на царской службе уже давно было много живописцев. Конечно, не таких, как де Брюин. Совсем не таких.
Первые русские живописцы — художники, в отличие от иконописцев, начавшие писать с натуры — «с живства». Каких только самых невероятных для западноевропейских мастеров работ им не приходилось производить! Безоговорочно, спешно, независимо от характера дарования, интересов, призвания. Архивы — «столбцы» — ведавшие мастерами почти всех специальностей Оружейной палаты неистощимы в их перечислении. Взять одно только время Великого посольства. Тот самый живописец Михайла Чоглоков, который знал Петра с самых ранних его лет, учил царевича «краскам», пишет «персону» Натальи Кирилловны «во успении». Такой портрет умершего должен был точно соответствовать его росту — своеобразный двойник, который ставили «для памяти» у могильной плиты. Бухгалтерию не волнуют особенности и достоинства живописи. Куда существеннее, что материалов на «персону» пошло на один рубль восемнадцать алтын и четыре деньги.
Другому мастеру поручалось «написать на полотне живописным письмом перспективо длина аршин, ширина аршин, без дву вершков не замотчав» — немедленно. Срок исполнения и размеры картины здесь были главными. Спустя три дня фантастический, выдуманный художником пейзаж поступил в царские палаты.
Много живописцев отправлялось из Москвы в Воронеж для «прописки судов» — первых военных кораблей никто себе не представлял без живописных украшений. Беспокойная и многотрудная жизнь живописцев складывалась так, как писал в прошении один из них: «И в походе потешные дела и знамена писал, и в прошлом году посылан он был из Оружейные палаты в вотчины боярина Льва Кириловича Нарышкина в село Кунцево да в село Покровское для письма живописных дел и работал во все лето, да он же работал в селе Измайлове у дела камеди (театральных декораций. —
