Муся. Чуть брезжит утро. Иван Николаевич, откинув одеяло, вынимает градусник, смотрит на него – температура тридцать девять с половиной. Он натягивает халат, надевает валенки и садится к столу, что-то пишет.
Муся, проснувшись:
– Папа, ты почему не спишь?
– Я уж отдохнул… Спи, спи…
Муся вглядывается в его лицо и вдруг с тревогой:
– Пап, да ты весь красный!
– Это я так… Простудился малость.
– Папа, да у тебя сыпь! – Муся кинулась к нему с постели.
– Не подходи ко мне, слышишь?
– Я сейчас за доктором, – засуетилась она.
– Нет здесь доктора… А до Кургана тебе не добраться…
– Но надо же что-то делать!..
– Я уже послал за фельдшером. И лекарство нужное принял. На вот, выпей! Может, предохранит! – Иван Николаевич дал ей таблетку.
Муся выпила.
– Не давай телеграммы ни матери, ни Ирине. Слышишь? Все обойдется.
Иван Николаевич кутается, заметно, как бьет его озноб, дрожит рука.
– Нет, не могу писать!
– Да ты ложись, ложись… Папа!
Он и в самом деле идет покорно в постель… Ложится. И, приподняв голову на подушке, говорит:
– Присядь поодаль. Я тебе хочу что-то сказать.
Муся присаживается на стул.
– Я уже написал там, – кивнул он на стол, – Смолякову… И ты передай ему… Если со мной что случится… Весь селекционный материал станции перевези в Омск в сельскохозяйственное училище… И там продолжать начатые работы. Ирина пусть туда переезжает… Если живой останется. А я поехал… Вон видишь, как понеслись? Кони-то, кони. И столбы… Все дым клубится. Земля горит…
– Папа, папа, – плачет Муся.
Слезы текут по ее щекам, и мы видим, словно сквозь бегущую водяную пленку, как начинает дрожать и смещаться мир реального видения. И вот уже рыжие кони несутся прямо на нас и через мгновение, кажется, стопчут, сровняют нас с землей. Но что это? И земля сдвинулась, поднялась клубами, словно пар. И тени повсюду мелькают, огромные тени перечеркивают дымный небосвод. А потом все затихает, опадает какими-то черными хлопьями. И мы видим бескрайнюю, унылую пустыню, всю в рытвинах да в воронках, как изрытое оспой лицо.
Полную тишину подчеркивает мерный ход часов да тихое потрескивание дров в горящей печке. Мусина комната в Тюмени. Тетя Феня сидит у изголовья кровати, вяжет кружева. На подушке исхудалое Мусино лицо. Мы ее почти не узнаем – она острижена наголо и так похудела, что похожа на мальчика. Она открывает глаза и долго с недоумением смотрит на тетю Феню.
– Где я, тетя Феня? – спрашивает она тихо.
– У нас, в Тюмени.
– А где папа?
– Ты спи, спи…
– Нет, тетя Феня… Я хочу знать все, – сказала Муся.
Тетя Феня молча глядит на нее, и глаза ее наполняются слезами…
– Где он умер? – спрашивает Муся.
– В Кургане, в крестьянской больнице… Я поехала вслед за тобой… И нашла вас обоих в тифу. Ивана Николаевича взял к себе в палату доктор Успенский, его знакомый… Сам ходил за ним… Но все было напрасно.
Муся смотрит в потолок невидящими глазами. Помолчали.
– Когда вы с ним познакомились, тетя Феня?
– Двадцать пять лет назад… Мы с твоей матушкой работали в Красноуфимской женской прогимназии. Я вела немецкий язык, она рисование… И обе были влюблены в земского статистика Ивана Николаевича. Он и смолоду был неброской красоты, зато уж начнет говорить – божий огонь! На его лекции как в театр ходили…
– Тетя Феня, извини за нескромный вопрос: а ты влюблялась?
– Да… Однажды в жизни…
– А почему же замуж не вышла? – с наивной простотой спрашивает Муся.
– Потому что не хотела изменять… ему… – Тетя Феня уткнулась в свое вязание и быстро вышла.
