Металла заставила ее посмотреть ей прямо в лицо.

— Мне не нужно будет бить тебя кнутом, — прошептала она прямо в рот побежденной.

Новость о том, что бывший префект Анноны Лепид Приск вернулся из деревни, чтобы выставить свою кандидатуру на выборах в трибунат вместо умершего Менезия, быстро разнеслась по Риму. Многие агенты, профессионально занимающиеся выборами, политики, отбросившие всякие условности своего клана, перекупщики слухов и маклеры собрались во дворце Менезия, чтобы своими глазами увидеть Цинцинната, который осмелился нарушить замыслы грозной группы заговорщиков во главе с Лацертием.

Они без труда прошли через входные ворота, Нестомарос распорядился открыть их для всех, чтобы весь город смог увидеть честного человека, принявшего вызов от преждевременной смерти Менезия.

В большом атрии рабы в безупречных льняных одеждах подавали гостям шербет и прохладительные напитки. Лепид, с лицом, обветренным солнцем и деревенскими ветрами, стоял рядом с Суллой и выслушивал многочисленных завсегдатаев форума, восхвалявших его мужество.

— Вот и вернулась в этот город римская добродетель! — воскликнул сенатор Лициний Муцуан, пожимая сильные руки Цинцинната. — Многие мысленно с тобой, Лепид! Нужно, чтобы Цезарь, справедливый владыка, имел в своих государственных структурах не менее честных людей!

Лепид, в прекрасно задрапированной тоге, улыбался, широко расставив широкие ноги. Ноги человека, которые на протяжении семи лет ходили за бычьей упряжкой. Нестомарос из-под своей фальшивой галльской шевелюры наблюдал за всем с некоторой иронией. Как бы ни было искренне желание Лепида послужить на благо государства и народа, несомненно было и то, о чем консул-изгнанник предупреждал Суллу, — бывший префект Анноны был рад снова оказаться в Риме и привлечь к себе всеобщее внимание.

И добродетельный Ацил Габрион, так и не накопивший богатства, хотя раз за разом избирался на должность проконсула[70], Кулпий, сын Нумерия Истацидия, который отказался преклонить голову перед Веспасианом и приветствовать его как императора, — к слову сказать, и тираном-то его нельзя было назвать, — да и многие другие, обеспокоенные приходом к власти Лацертия, уверяли будущего кандидата в трибуны, что употребят все свое влияние и поддержат его.

— А игры? — бросил один из агентов, собиравший голоса избирателей, вместе с другими явившийся, чтобы прояснить положение дел. — Будешь ли ты давать игры, Лепид, те, которые Менезий обещал преподнести Городу по случаю открытия амфитеатра?

— Мы их дадим, — подтвердил Лепид, — чтобы почтить память патриция, подло сраженного преступной рукой. Сулла, его наследник, который сегодня нас принимает у себя, подписал все документы, которые обязывают нас это сделать...

— Сколько будет заявлено животных и пар гладиаторов? — спросил другой голос.

— Мы рассчитываем выставить пять тысяч диких животных и три тысячи пар гладиаторов!

В атрии послышались удивленные восклицания, так как никогда прежде, с начала проведения игр и после грандиозного императорского спектакля, при Гае Юлии Цезаре, столько диких животных и бойцов не собирались на арене Рима.

— Шесть трирем[71] будут выступать в навмахии[72], — добавил Лепид.

Строители Колизея изменили русло реки, чтобы иметь возможность превращать арену в огромный бассейн, в котором несколько кораблей могли сходиться и брать друг друга на абордаж.

— Лацертий никогда бы такого не смог, — бросил кто-то.

Другие ему возразили, и в помещении установилась разноголосица различных мнений.

— Лепид! — спросил другой. — А Металла? Она примет участие в играх?

Имя известной возницы заставило притихнуть весь атрий. Романтическая история освобождения бывшей любовницы Менезия продолжала занимать весь Город.

— Сулла! — Другой спрашивающий пошел еще дальше. — Почему она не присутствует сегодня здесь? Разве она, твоя вольноотпущенница, не должна быть рядом с тобой в подобной ситуации?

— И ты не сможешь уже ее за это отхлестать! — смело заметил кто-то, вызвав смех своим наглым замечанием.

Сулла ничего не ответил. Но сделал движение головой в сторону своего молодого адвоката Гонория, приказывая ему ответить за него.

— На прошлой неделе мы подписали контракт со школой «Желтые в зеленую полоску», по которому школа принимает на себя все обязательства, что и во времена Менезия, — произнес с важным видом молодой адвокат. — А поскольку указом Тита Цезаря с сегодняшнего дня амфитеатр открыт для возниц боевых колесниц, чтобы те могли познакомиться с ареной, то Металла отправилась туда. В соответствии со статьями соглашения, заключенного ранее с представителями Лацертия, она выступит в поединке с карфагенянкой Ашаикой...

— И она убьет негритянку! — воскликнул чей-то голос, за тем последовали противоречивые восклицания.

Алия сидела вместе с другими девушками из свиты Металлы в ложе для владельцев гладиаторских школ. Все волновало ее: и вид огромного цирка, построенного из нового камня, с пустыми рядами сидений, впервые же она видела свою любовницу в воинственном облачении, держащую вожжи своей квадриги и направляющую боевую колесницу галопом. До сих пор возница отказывала Алии в посещении арены, но сдалась после ее уговоров. Да и как она могла не исполнить просьбу молодой еврейки? К большому удивлению Иддит и других, кто знал, что до сих пор их хозяйка выпроваживала из своей кровати девушек после первой же ночи, Алия продолжала властвовать над чувствами возницы и, несомненно, во что уже начало верить большинство девушек, над ее сердцем.

Но и Алия тоже была завоевана. С тех пор прошло вот уже три недели. Еще до их приезда в Рим, когда хозяйка оставляла ее одну в своих покоях, в школе, Алия старалась вновь стать такой, какой была до той ночи, когда возница научила ее получать наслаждение, но она оказалась бессильной перед очарованием этой яростной женщины и не смогла противиться удовольствиям, которые они вместе получали каждую ночь. «Что есть зло?» — спрашивала себя молодая девушка, лежа около бассейна с лотосами. Но то болезненно-гордое напряжение, в котором ее держала религия, оберегавшая ее от зла, воплощенного в распутстве Города, с разновозрастными проститутками обоих полов, предлагавших свои тела и демонстрировавшими самые непристойные позы прямо на улице, это напряжение исчезло... От своей любовницы она получала лишь умелые ласки, ее тело уже скучало по ним. Она открыла для себя новые чувства. Никогда и никто до возницы, хотя нечто похожее она видела от отца, когда он был еще жив, не относился к ней с такой нежностью. После оргазма наступали минуты сладостного успокоения, ощущения дружеского тела рядом с собой, вкуса чистого поцелуя, которым они обе обменивались перед тем, как погрузиться в сон. Все происходило в богатой, дорогой обстановке, на возведение которой Менезий потратил немалые средства. Но и сама гладиатриса на цирковом рынке стоила миллионы сестерциев, а в цирке Рима выступали на квадригах возницы, которые, погибнув в двадцать три года, оставляли богатства, сравнимые лишь с богатствами немногих патрицианских семей. И если она счастлива, то разве счастье может быть злом? Конечно, Алия знала, что она согрешила, что она больше не девственница. Но разве в ее обязанности не входило любить свою хозяйку, к тому же если та испытывала в ней насущную необходимость? Не есть ли это та любовь, которую прославляла ее религия: она отдавалась женщине, обреченной на смерть, со шрамом на лице, пережившей наказание кнутом, после того как была вытащена из вонючей тюрьмы для рабов, которую Алия, будучи изнеженной рабыней, никогда не знала. Как можно было не дать ей того, что она вымаливала? Алия тоже однажды вечером вымаливала у нее ласки... И Алия теперь ее понимала.

Если бы она могла повидаться со священником, которого в Риме она посещала с разрешения Сертия каждую неделю со своими единоверцами, именно это она бы ему рассказала, попросив прощения у Бога за грешную любовь. Священник, имени которого в общине не знали, приходил на собрания с закрытой капюшоном головой, чтобы не показывать лица, но голос его был голосом Господа Бога в Риме, и этот голос не смог бы ее огорчить...