ученый в любой момент мог заразиться опаснейшей болезнью. На глазу Мечникова появилось какое-то красное пятно, оно встревожило ученого. Не занес ли Илья Ильич в глаз яд сифилиса? Надо быть готовым к худшему и предупредить близких о возможной беде. Мечников писал Ольге Николаевне:

«С одной стороны, разум твердил мне, что зараза не могла попасть мне в глаз, а с другой — несомненное сходство с началом болезни у обезьян сильно влияло на воображение. Мне уже представлялся в перспективе прогрессивный паралич (для меня не было бы большего несчастья, как мания величия, столь свойственная этой болезни) и тому подобные мерзости… Шансов заразиться у меня предостаточно…»

Работа близилась к концу. Было найдено средство, способное уничтожить бледную спирохету в месте ее внедрения в организм. Достаточно было вовремя втереть в кожу ртутную мазь, чтобы избавить человека от ужаснейшей болезни.

Десятки опытов применения ртутной мази на обезьянах подтверждали это крупнейшее открытие. На обезьянах! А каков будет результат на человеке?

Молодой сотрудник Ильи Ильича, врач Мезоннев, бескорыстный друг человечества и истинный герой науки, преднамеренно заразил себя сифилисом и затем с полным успехом вылечил его по методу своего учителя.

Однажды в журнале «Вестник Европы» появилась негодующая, полная злой иронии статья Ильи Ильича под названием «Закон жизни». Она посвящалась некоторым философским произведениям Льва Николаевича Толстого.

Мечников с его пламенной верой в безграничные возможности науки, способной, по его мнению, перестраивать не только окружающий мир, но и самую природу человека, никак не мог примириться с философскими и религиозными воззрениями Толстого, которого высоко ценил как гениального художника. Он не мог спокойно читать утверждение Толстого: «Бессмыслица жизни есть единственное несомненное знание, доступное человеку». Эти слова для Ильи Ильича, испытавшего много потрясений в жизни и познавшего радость научного творчества, звучали кощунственно.

Особенно возмущен был Илья Ильич насмешками Толстого над учением Дарвина. «Л. Толстой считает его (дарвинизм) результатом праздных играний мысли людей „так называемой науки“ и думает, что от него можно отделаться двумя-тремя шутками (например, вроде приписывания дарвинизму нелепости, будто „из роя пчел может сделаться одно животное“) и возражением, «что никто никогда не видел, как делаются одни организмы из других», точно будто наука может ограничиваться только тем, что можно видеть непосредственно глазами!»

В заключительной части «Закона жизни» Мечников писал:

«Против науки и развивающейся под ее влиянием культуры уже не раз раздавались самые страстные протесты. Остановить ее движение они, однако же, были не в силах. Не менее талантливая, чем полемика гр. Л. Толстого, проповедь Ж. Ж. Руссо, действовавшая притом в такое время, когда знание еще пустило меньшие корни, и та не была в состоянии хоть сколько-нибудь заметно затормозить успехи ее.

Нужно надеяться, что и новая проповедь автора статьи „О значении науки и искусства“ не окажет большого влияния».

Спор двух великих людей о науке продолжался и в последующие годы. Нужно отметить, что в оценке положения науки при капитализме Л. Н. Толстой во многом был более прав, чем Мечников. Последний игнорировал социально-политические вопросы, старался не видеть противоречий современного ему строя. Толстой же в ряде случаев давал яркую, глубоко правильную критику роли теоретических и прикладных наук, в частности биологических, в капиталистических условиях. «Строй нашей жизни таков, — писал Лев Толстой, — что не только дети, но большинство людей от дурной пищи, непосильной вредной работы, дурных жилищ, одежды, от нужды не доживают половины тех лет, которые они должны бы жить; строй жизни таков, что детские болезни, чахотка, сифилис, алкоголизм захватывают все больше и больше людей».

Однако из этих и подобных им блестящих критических замечаний Толстой делал реакционно-утопические выводы. Он предлагал не бороться за изменение строя, при котором успехи науки и техники, по его же собственному выражению, «только увеличивают власть богатых над порабощенными рабочими и усиливают ужасы и злодейства войн», но отказаться от науки и техники, заняться религиозно-нравственным самоусовершенствованием. У Толстого «Борьба с казенной церковью совмещалась с проповедью новой, очищенной религии, то есть нового, очищенного, утонченного яда для угнетенных масс»[36] — писал Ленин.

Годы проходят в напряженном творческом труде. В лабораторию к Илье Ильичу часто заходят друзья. Особенно часто посещает его желанный гость доктор Ру. Как-то утром Мечников сидел за рабочим столом у микроскопа и держал пробирку с культурой болгарской палочки. На столе было, по обыкновению, тесно. Одна на другой лежали чашки Петри; в специальных стаканах, заткнутые ватой, стояли десятки пробирок с посеянными культурами микробов.

Илья Ильич, задумавшись, смотрел на пробирку и не заметил вошедшего. Повернув случайно голову, он увидел своего друга, поднялся со стула и, протянув руки, сказал:

— Милости прошу, дорогой! Садитесь, рассказывайте, что нового на свете.

Доктор Ру сел напротив Ильи Ильича и принялся с волнением говорить о прочитанной им накануне книге:

— Я только что окончил читать роман Горького «Фома Гордеев». Это очень интересная книга. Типы Игната Гордеева и старого Маякина незабываемы. Что же касается Фомы Гордеева, так он надоедает своим вечным исканием смысла жизни, кончающимся каждый раз беспробудным пьянством. Этот образ мне непонятен. Я надеюсь, что в России таких людей немного. Но в общем, что бы ни говорили, книга очень хороша. Горький — большой талант.

Илья Ильич внимательно выслушал своего друга и, когда тот кончил, сказал:

— Фома Гордеев — бунтарь, сильный человек. У него хорошие глаза, и он видит больше, чем другие, но изменить условия существования людей он не в силах. Отсюда неуравновешенность натуры. Но какой человек, какая душа! Надо быть русским, чтобы понять Гордеева. Богата талантами моя родина! Они поднимут ее на невиданную высоту. Горький чует эту народную силу, он сам — проявление силы народа!

Беседа вскоре перешла к науке. Мечников делился результатами своих последних наблюдений, сообща намечался план дальнейших исследований. Днем к Мечникову пришел необычный посетитель. Тучный господин отрекомендовал себя представителем коммерческих кругов Парижа.

Илья Ильич коротко справился о цели визита.

— Господин Мечников! Заинтересованные лица просят разрешения на промышленную эксплуатацию вашего последнего открытия. Мы просим вас, само собой разумеется, на условиях участия в прибылях разрешить нам вырабатывать простоквашу при помощи болгарской палочки. Ваш научный авторитет, ваши замечательные исследования гарантируют успех этому делу. Наука должна идти в ногу с жизнью. Мы предлагаем вам наше сотрудничество, оно принесет вам и доход и популярность.

Мечников спокойно выслушал коммерсанта, а затем объяснил ему:

— Я ученый и своими исследованиями не торгую. Вы, очевидно, попали не по адресу. Прошу прощения, я занят и не могу больше уделить вам времени.

Поднявшись, Илья Ильич дал понять коммерсанту, что разговор окончен.

На следующий день Мечников получил письмо, в котором ему предлагали — уже другие дельцы — крупную сумму за разрешение производить простоквашу при помощи культуры болгарской палочки.